Повести и рассказы - Андрей Сергеевич Некрасов

вошли. Было прохладно. Сопки надели белые шапки, и с моря казалось, что весь Сахалин ежится от холода. Небо обложило серыми тучами, но воздух над морем стоял прозрачный. В бинокль видны были даже деревья на берегу.

Оба капитана прогуливались по палубе. Стариков показывал норвежцу Сахалин, море и чаек с таким видом, будто все это принадлежало ему, Старикову.

Норвежец был ниже ростом, но шире нашего капитана. Фуражка и теплая куртка сидели на нем плотно и складно. На груди у него болтался отличный бинокль. Он то и дело подносил его к глазам.

Говорили они по-английски. Норвежец цедил слова, не выпуская изо рта толстой сигары, а Стариков широко открывал рот, махал руками и чуть не после каждого слова прибавлял по-русски «понимаете». Он на всех языках говорил одинаково нескладно и непонятно.

Они до обеда простояли на мостике, а потом заперлись в салоне. Вечером капитан вызвал меня к себе. Норвежец, сидя в кресле в углу салона, читал старый английский журнал. В другом углу стоял мольберт с начатым портретом.

Леонтий Игнатьевич смешивал краски на палитре. На нем поверх форменной тужурки был синий, перепачканный красками халат. Стариков писал быстро, и на портрете уже можно было узнать норвежца.

Когда я вошел, он положил палитру и познакомил меня с норвежцем.

— Это боцман, понимаете, а это капитан Олаф Олсен. Вот что, понимаете: нас тайфун догоняет, — сказал он и, повернувшись к Олсену, повторил: — Тайфун, сторм, винд, понимаете? — и дунул: — Фу-фу.

Потом, должно быть для убедительности, взял со стола радиосводку погоды и два раза ткнул в нее карандашом.

— Так вы того, боцман, приготовьте бросательные концы, пробки, шлюпки. А команда пусть спит, пусть «в козла» не играют… и сами отдохните. Ну все, — и положил сводку на стол.

Я ушел, отдал распоряжения и обошел ледокол. Все было в порядке, все на месте.

Небо очистилось. На розовом фоне заката сопки казались черными и плоскими, как на дешевом японском веере. Чайки носились вокруг ледокола. Ветра не было, кормовой флаг обвис. Я спустил его, снес в штурманскую и зажег холодные огни. Стало заметно теплее. Мы вошли в Куросиво.

В каюте было душно. Не раздеваясь, я лег на койку. Вода чуть слышно плескалась где-то за бортом. Когда на мостике пробило десять, я погасил свет и задремал.

Меня разбудила качка. Где-то хлопала дверь. В закрытый иллюминатор била волна. Непромокаемая куртка качалась на вешалке. Я надел ее, заглушил иллюминатор крышкой и вышел на палубу.

Дул свежий теплый ветер. Звезды над головой качались, как на качелях. Все море светилось голубым сиянием. Волны лениво взбирались на низкую палубу и с шумом скатывались в море синими огненными водопадами. Куросиво полно разных светящихся тварей.

Оба капитана, Олсен и Стариков, стояли на мостике. Олсен в черном резиновом плаще, в сапогах и в кожаном шлеме казался настоящим викингом. Вместо сигары он сосал короткую трубку. А Стариков в длинном рыжем роконе, перепоясанном ремешком, и в зюйдвестке, подвязанной тесемками, выглядел высокой тощей старухой. Он увидел меня и крикнул:

— Ну, началось. Я говорил… Через час разойдется вовсю. Вы смотрите, чтобы никто там не сыграл за борт.

Через час действительно разошлось. Ветер ревел так, что не стоило разговаривать. Палуба пропала под волнами. Казалось, что одна надстройка уцелела от всего ледокола. «Богатырь» взбирался на волну, падал вниз, кланялся направо и налево. Я никогда не видел такого крена. Мне казалось, что мачты ложатся горизонтально.

«Эрик» рвался за кормой. Его огни то появлялись, то пропадали. Потом на мачте замелькала сигнальная лампа. Радист прочитал: «Вода прибывает».

В этом не было ничего удивительного. Еще бы вода не прибывала в такую погоду в распоротых, наспех залатанных трюмах.

«Эрику» приходилось плохо. Разобьет пластырь — и тогда погибнет и пароход и сорок человек команды. В такую погоду не спасают ни шлюпки, ни пробковые жилеты. Хорошо еще, если мы сами успеем выскочить из этой бани.

«Богатырь» стонал и кряхтел. Канат рвался за кормой. Лебедка скрипела.

Казалось, вот-вот спрячутся огни «Эрика» и не появятся больше. А тогда поспевай на лебедку. Прозеваешь, не отдашь вовремя или заест буксир — и прощай! «Эрик» в пять раз больше «Богатыря»: как клюнет, так и нырнет за ним, как поплавок за ершом.

Но огни «Эрика» снова поднимались над волнами, и все понимали: это еще не конец. Еще час, два, может быть, пять часов «Эрик» продержится.

А кто знает, сколько продержится шторм? В Охотском море тайфуны дуют по десять суток подряд, а пока что барометр упорно показывает бурю.

Но ветер вдруг сразу упал. Стало душно и тихо, как в погребе. Волны бесшумно вздувались и пропадали. Олсен выбил и снова набил трубку. Я чиркнул спичкой, и она не погасла. Олсен, Стариков и я — все трое закурили от нее. Я бросил ее, когда огонь обжег мне пальцы.

Наш капитан тревожно поглядывал по сторонам. Он снял зюйдвестку и прислушался.

Потом он заговорил, и странно было слышать его голос. За все это время мы не сказали ни слова.

— Повезло, понимаете, в самую середку заплыли. Давайте, боцман, людей на правый борт, пойдем снимать команду с «Эрика». А буксир отдавайте, к чертям. Пароход все равно пропал, а так, чего доброго, конец на винт намотаем.

Потом, повернувшись к Олсену, он почти то же сказал по-английски. Олсен слушал молча, и я ждал, что он ответит.

— Нет-нет, — сказал он наконец. — Простите, капитан Стариков, но, если бы я вел вас на буксире, я не бросил бы ваш пароход посреди моря. Впрочем, это мое частное мнение, хозяин здесь вы.

— Что вы, капитан Олсен, сейчас центр тайфуна пройдет. Все равно придется бросать, а так хоть людей вытащим.

— Мои люди привыкли рисковать. Ни матросы, ни офицеры не уйдут с корабля. На «Эрике» все — настоящие моряки.

Леонтий Игнатьевич хотел что-то ответить, он открыл было рот, потом вдруг плюнул и крикнул:

— Отставить, боцман! Пойдем так, понимаете, — и надел зюйдвестку.

С моря катился нарастающий шум. Потом потянул ветерок. Потом твердые, как дробь, брызги забарабанили по стенкам надстройки. Море опять зашумело. У левого борта встала водяная стена и обрушилась на нас сверху.

На этот раз «Богатырь» окунулся вместе с надстройкой. Мы едва