Горюч-камень - Дмитрий Дмитриевич Осин

class="p1">Иногда она шепотком приказывала ему:

— Потанцуй вон с Марьяшкой! А я посижу…

И Тимша беспрекословно танцевал с долговязой Марьяшкой или франтоватой Полей, но как только кончалась пластинка, возвращался снова к Русёне. Это невольно делало их как бы участниками таинственной и увлекательной игры.

Вернувшись домой, они сели на бревнах и, не удержавшись, одновременно зевнули, рассмеялись.

— Тебя смаривает?

— Не-ет. А тебя?

— И меня тоже…

— Смаривает или не смаривает?

— Ой, не знаю. Кажется, не смаривает, — Русёня отчаянно поежилась не то от холода, не то оттого, что спать хотелось все-таки немилосердно.

Тимша попытался обнять ее, согреть, но она повела плечами, высвободилась.

— Не надо!

Коса отягощала ее голову со светлыми завитками на висках и прямым пробором посредине. Легкое ситцевое платьице вздымалось на груди.

Стараясь согреться, она обхватила себя руками за плечи, подобрала ноги. Казалось, так тепло не уходило или во всяком случае уходило меньше.

— А страшно в шахтах?

— Спервоначалу страшновато, — откровенно признался он, вспомнив, как побаивался, оставаясь в пустых ходках один. — Теперь вроде приобыкся.

— А я бы, ей-богу, не полезла. Ни за какие пряники!

— Да разве шахтеры из-за этого лезут?

— А из-за чего же?

— Чтобы людей обогреть, землю осветить! Уголь — он ведь с солнышком внутри…

Она невзначай прижалась к нему, замерла.

— Все равно! Где-то я читала: там заваливает. Откопают шахтеров, а они — мертвые, задохлись.

— В Доме культуры у нас картина висит, — боясь потревожить ее, вспомнил Тимша. — Художник один нарисовал: «Шахтарь» называется, по легенде.

— А кто такой… Шахтарь?

— Хозяин недр земных. Молодой коногон мчится по уклону, а он из пласта — навстречу. Страшный, глаза горят!

— И ты его видал? — вздрогнула она.

— Его видят только перед гибелью. Во время завалов или взрыва рудничного газа, когда уж не спастись нипочем.

— Как же вы там работаете? Я бы ни за что не смогла!

— Наша смена на проходческом комбайне. Бригадир — Волощук, тот самый, что со мной на стройке скотного двора работал. А помощником у него Ненаглядыч, Герой труда, — объяснил Тимша. И совсем доверительно признался: — Понимаешь, я приметил: есть коммунисты только для себя, а есть — для всех людей! Такие куда хочешь пойдут — под землю, в воду, за облака — для людей, для всех-всех людей на земле.

Тигроватенький котенок подбежал, выгнул спинку, замурлыкал. Тимша взял его, посадил Русёне на плечо. Она прижалась к нему щекой.

— Мормышечка! Мормышечка! Тепло от него…

— Кто это его так окрестил?

Тимша прижался к котенку с другой стороны. Густая шерстка приятно щекотала щеку, пахла солнцем.

— Заезжие шофера. «Дайте его, говорят, нам на наживку! Щурят ловить…»

Котенок сполз, губы их встретились. Русёня засмеялась от неожиданности, хотела сказать: «Не Надо!» — и забыла все слова на свете.

29

Позабыла все слова на свете Русёня, кончилось лето. В середине сентября колхоз отмечал свое тридцатилетие. На праздник были приглашены углеградцы, соседи-колхозники.

— А пирог с грибами будет? — засмеялся Тимша, когда Анфиса Матвевна позвала в гости и его. — Настоящий… как в детстве.

— С грибами, с капустой и морковью, — пообещала та. — Испеку всяких!

Русёня вспомнила:

— А с крушиной?

— И с крушиной… если будешь кого крушить.

В Доме техники открылись курсы машинистов комбайнов. Тимша пошел учиться: в смене все должны были замещать друг друга.

Недели через две курсанты хвастались, что разберут и соберут комбайн с завязанными глазами, а разносчики новостей утверждали:

— Разработку угольных месторождений будет преподавать Никольчик!

— Прокуратура его оправдала…

Тимша усомнился.

— Вы что? На следствии были?

— Не были, а знаем!

— А кое-кого судить будут…

Действительно, Никольчик вскоре стал преподавать на курсах «Разработку угольных месторождений», подкупая всех воодушевлением и кипучей энергией. Тимша откровенно восхищался им, даже перенял манеру вскидывать голову.

— Теперь у нас полтора штейгера! — смеялись, подметив это, курсанты. — Хоть вторую группу набирай…

Хорошо было работать, учиться, а в субботу — бродить с Русёней по луговым дорожкам, где, кажется, никто никогда не ходит и где никому не придет в голову подслушивать, о чем говорят влюбленные.

— Яков Никифорович обещал: «Поработаешь годик, пошлем на бухгалтера учиться!» — рассказывала она.

— А ты?

— «Спасибо, — говорю. — Я лучше телятницей останусь. Интересу больше…»

Накануне праздника хозяйки пекли пироги, варили холодец, парили, тушили. Весь вечер примерялись, гладились и ушивались платья, кофточки, юбки, косынки и прочие наряды. А Руженцев еще раз проглядывал свой отчет, цифры роста и обязательства.

— По льну опять недобрали! Да и себестоимость мяса-молока в запланированную не уложилась…

Перед уходом он решил заглянуть в коровник, проверить, не отелилась ли симменталка Майка. Темная река магистрали стихла. Избы стояли точно на берегу, глядели в стылую роздымь ослепшими окнами.

Руженцеву почудилось, что он далеко-далеко, где и не бывал никогда. И Москва не в трехстах километрах, а, как в сказке, за тридевять земель, за лесами, увалами и текучей этой роздымью, обещавшей погожий осенний денек.

На крыльце детского сада послышалась возня, чье-то кряхтенье. Звякнула щеколда.

«Кому это приспичило? — недоумевая, остановился Руженцев. — Ребят давно по домам разобрали, няньки тут не ночуют…»

Он подошел поближе, чтобы опознать возившегося. Неужели кому-то пришло в голову проверять, не осталась ли дверь незапертой?

— Ну-ну! — шутливо крикнул он, стараясь разглядеть, кто это. — У нас воров нет…

Возившийся испуганно оглянулся. Плетеный кошель перевесился из-за плеча.

— Бог в помощь, — все еще посмеиваясь, сказал Руженцев. — Тебе чего?

— А твое какое дело? — отозвался с хрипотцой тот и передвинул кошель за спину. — Ты-то сам кто?

Самое лучшее было держаться на равных. Может, скорей выяснится всё.

— Я не ты, — сдержанно отозвался Руженцев. — Чужому добру не хозяин!

Настороженно следя за ним, тот принял как должное упоминание о хозяине и держался по-хозяйски. Домотканый его пиджак распахнулся.

— На своем подворье ночевать негде.

— А ты кто? Посторонним тут не разрешается.

О Лёвошнике Руженцев даже не вспомнил. А кому другому надумалось бы ночью шататься возле своего подворья, разглядывать оставшееся.

— Чужому добру, говоришь, не хозяин, а распоряжаешься, — невесело буркнул тот. — По какому праву?

— По такому, какого у тебя никогда не было и не будет.

— Не пужай! Теперь всё по закону.

— Да ты что? Всамделе хозяин? — удивился Руженцев. — Постой, постой, как тебя? Косарев Денис… Лёвошник?

— Я самый, — подтвердил Лёвошник. — И подворье это — мое. Собственное.

— Слышал, слышал, — Руженцев поднялся на крыльцо, придержал незапертую дверь. — Только собственность эта давно уже не твоя, а колхозная. Дети у нас тут; посторонним, сам понимаешь, ночевать не положено.

«Придется к себе его, — подумал он. — Чтобы не шатался тут до утра. Ничего не поделаешь. А завтра придумаем, как с ним. Все-таки не совсем