Идеалист - Владимир Григорьевич Корнилов

с войны, - она всегда была для него выше житейской обыденности. Нет, это не было ни юношеской влюблённостью, ни любовью издали умудрённого жизнью человека. Было это нечто высокое, духовное, среди поклонению освежающей радости утренних зорь или мягкой задумчивости летних закатов.

Алексей Иванович помнил ту Васёнку, которой поклонялся, и когда Зоя вытянула его, наконец, из города в Семигорье, навестить Васёнушку, он сознавал, что три десятка лет не могут не изменить любого из людей, и всётаки в наивной своей вере ждал встречи именно с той Васёнкой, которую помнил. Со стеснёнными чувствами вошёл он в дом Макара Разуваева, где теперь Васёнка жила и в котором он прежде бывал.

Алексей Иванович знал, что дом, квартира, всегда являет собой верный отсвет жизни людей, в нём обитающих, и боялся не увидеть того, что ждал. Его не смутил опахнувший сложный хозяйственный запах, которым всегда полнятся обжитые крестьянские дома, где к копотку неизменной русской печи с запахом упаренной пищи, подмешивается запах лука, подвешенного на шестах, прихватывающий ноздри запах укропа и чеснока из банок со свежепосоленными огурцами, кисловатый запах творога, отцеживающийся в марле над тазиком, запахи ещё каких-то прочих деревенских припасов, вроде высушенных грибов, замоченной брусники, мяты, свисающей с гвоздиков по углам, и ещё многих других, не сразу различимых запахов, памятных с детства.

Алексей Иванович принял запах Васёнкиных домашних забот, как принял и газовую плиту в углу кухни, высокий холодильник в передней комнате у посудного шкафчика и большого обеденного стола, накрытого празднично жёлтой в клеточку клеёнкой. Принял он в светлой, о четырёх стенах, горнице и соседство телевизора с неизменной ныне в городских и не городских квартирах диван-кроватью и ярко-жёлтый телефон на полочке с газетами, близ высокого, почти до потолка, узкого шкафчика домашней работы, за треснутыми цветными стёклами которого, заклеенными бумажными полосками, проглядывали плотно составленные корешки не новых книг разного цвета и формата.

Алексею Ивановичу даже понравилось, по душе пришлось, это живое, неразделимое, дополняющее соседство вещей из довоенной деревенской поры и нынешнего бурно цивилизуемого быта. Было в этом какое-то естественное, не сломанное насилием и рабской престижностью, естественное движение жизни, не теряющей доброго прежнего и не отказывающейся от удобного нынешнего, уже давно вошедшего в быт городов. И в спаленке, наглухо отгороженной от кухоньки, с мудро придуманной ещё предками печью-лежанкой, как-то хорошо соседствовали широкая современная тахта, под красно-серым покрывалом, и простая деревянная, тоже домашней работы, кровать в углу, отгороженная занавеской, где, по всему видать, обитала в отведённом ей пространстве младшая из семьи Разуваевых.

Зоя, возбуждённая стремлением увлечь своего Алёшу устройством Васёнкиной жизни, водила Алексея Ивановича по дому, дотрагивалась до магазинных полумягких стульев, до аккордеона в матерчатом чехле, стоящего под самодельным столиком в углу – увлечение младшей из её племяшек Татьянки, и в приподнятости чувств, говорила, говорила…

Алексей Иванович приобнял Зою за смуглые, всегда быстро загорающие под летним солнцем, заметно пополневшие в последние годы плечи, сказал, подшучивая над её возбуждением:

− Что ж ты о чужом говоришь, как о своём!

На что Зоя, вскинув на него свои неизменно живые, блестяще-тёмные, как речные камушки-окатыши глаза, быстро ответила:

− Ну - у! Сказал… Васёнкин дом не мой?!. Знаешь, Алёш, давай поставим где-нибудь здесь свою хоромину? Хотя б для лета!.. Тебя не тянет сюда?..

Алексей Иванович рассеянно огладил её волосы, когда-то тёмные, под цвет глаз, теперь соломенно-светлые от «лондотона», от старания скрыть пробивающуюся седину, сказал, сосредоточенно притушивая азарт жены:

− А работа?

− Разве книгу нельзя писать здесь?!.

− Писать – можно. А всё остальное?..

Зоя знала, как много крылось за этим «всё остальное», и понимая, что это «остальное» много сильнее даже сдвоенных их желаний, сморщила по давней, ещё детской привычке маленький нос, сказала, досадуя на необходимость жизни:

− Вот так всегда. Ну, почему обязательное всегда выше наших желаний?!.

Продолжать разговор, возникший по вольному движению чувств, было бесполезно, Алексей Иванович, как это делают с заупрямившимся ребёнком, постарался переключить внимание жены.

− Скажи-ка лучше, есть ли в доме какие-нибудь фотографии нынешней Васёнки? Страшусь не узнать!..

Зоя, с той же возбуждённостью, с которой только что говорила, достала из известного ей ящичка перевязанную тесёмкой папку, усадила Алексея Ивановича за стол, но как всегда, в пробудившемся азарте любопытства, стала сначала сама выбирать и ревностно разглядывать фотографии, потом уже раскладывать по столу.

Не успел Алексей Иванович всмотреться в раскинутые перед ним снимки, как услышал шаги человека, быстро взбегающего по ступенькам, и Зойка, вскрикнув: «Васёнка пришла!..» - птицей выпорхнула ей навстречу.

Алексей Иванович, волнуясь, встал и, когда Васёнка, с почти повисшей на ней Зоей, вошла в комнату, почувствовал себя в растерянности, не зная, как поздороваться с теперешней Васёнкой.

Васёнка отцепила Зоины руки, пристально вглядываясь улыбающимися глазами, подошла, осторожно обняла, с материнской ласковостью поцеловала трижды в щёки и лоб, хотя разница в четыре года, которая в юности раздвигала их по разным этажам жизни, теперь стёрлась и совершенно уровняла их.

− Вот вы какой, Алёша! – сказала Васёнка, с одобрением его вида и, как можно было понять, той жизни, о которой в подробностях она знала от наезжавшей к ней Зои, и – что никак не ожидал Алексей Иванович, - глаза её вдруг овлажнились.

Не смущаясь показанной слабости, она утёрла глаза быстрым движением ладони:

− Это я так, Алёша… От радости. Наконец-то увидала тебя!..

Уже сидя за столом, он наблюдал Васёнку, хлопотавшую с наскоро собираемым угощением.

Больше другого удивляло его то, что Васёнка, родив шестерых ребятишек, сохранила свою почти девичью стать. Движением её рук, когда она вытаскивала из шкафчика, расставляла, раскладывала по столу тарелки, ножи, вилки, по-прежнему были быстрыми и плавными, и сама Васёнка ничуть не полнее, чем в те времена, когда видел он её в последний раз. Всё такая же гибкая телом, не потерявшая былой, приятной стройности, в сереньком простом платье, очень идущим к мягкому округлому её лицу, с тёмными, без какой-либо заметной седины, волосами, всё так же гладко охватывающими её голову, и подобранными сзади тяжёлым узлом к высокой шее, она и теперь гляделась красавицей. Природа будто берегла свою, заложенную в неё красоту, не давала годам оставлять на Васёнке свои отметины.

В молчаливом ожидании застольной беседы Алексей Иванович смотрел на Васёнку. Когда в хозяйственной хлопотне она появлялась из кухни с какими-нибудь извиняющимися, в то же время радостными словами, взгляды их встречались, выражали понятную им обоим, не порушенную временем душевную симпатию, и Алексей Иванович, как