Идеалист - Владимир Григорьевич Корнилов

− Мы, гражданочка, коровами не занимаемся. Обратитесь… - и так небрежно ручкой в белом рукаве с оборочкой в другое Министерство отсылает.

Говорю с покорностью:

− Дело-то у меня до Вашего начальника. Молочко-то, наверное, Вы тоже пьёте. И у Министра, небось, детишки есть.

− Ну, знаете! – будто приподняло её с сиденья. Кофточку на плечиках поддёрнула, с яркими как губы ногтями, трубку с белого телефона подняла, долго в трубку говорила, меня вроде бы не замечая.

Потом ещё звонила, кого-то приветствовала, с кем-то об итальянских сапожках перемолвилась. Гляжу: в привычном она занятии. Думаю: самим Министром красулечка эта в кресло посажена, или по описи, вместе со столом и телефонами он её принял? Знала уже: по секретарше и хозяин глядится!..

Красулька тем временем сразу две трубки с телефонов подняла, сразу в обе говорить стала. Как на машинке отстукивает: нет – занят. Нет – занят… Потом ещё третью прихватила и опять: не может… не может… не может…

Поняла я: разговору с ней не получится. Всё же, на случай, показываю глазами на важную прикрытую дверь, спрашиваю, тихо:

− Может, всё же взойду? Ведь по делу я.

Красулечка все трубки на стол опустила, подбородочек подняла, будто перед фотоаппаратом, глаза прикрыла синими веками, говорит с этаким отчаянным вздохом:

− Ох, как вы мне надоели! Говорю, Министр, занят. Занят. У него завтра коллегия. Вы понимаете, что такое коллегия!!!

Ну, думаю, терпи, Васёнушка, начала, так до конца стой.

− Что-то очень важное? – говорю с участием. – Верно всех дел, всех людей важнее?!.

Посмотрела она на меня, как выключенный телевизор, отвернулась, все три трубки разом подняла.

Теперь, думаю, пора. У меня, птичка поднебесная, тоже время мерянное. Вышла, прошлась ковровой дорожкой по коридору к окошку, что в конце светило. Постояла, глядя с высоты на суетную столицу. Скинула платок с себя, прибрала в сумочку, волосы подправила. Вхожу обратно в приёмную. Девица-то глянула, молвы лишилась. Говорю в озабоченности, будто впервой её вижу:

− Министра бы мне повидать, голубушка.

А девица ресницами моргает, будто слепят её Звезда да ордена, да значок депутатский на отвороте. Ротик открыт, губки шевелятся, а слов не сыщет. И щёчки под пудрой пылают не то стыдом, не то страхом за место своё уютное. В какой-то невесомости от кресла оторвалась, отворила передо мной дверь…

− Вот, так дорогой ты наш Алёша, - сказала Васёнка, в сосредоточенности на сказанном, подняла руки, перекрепила шпилькой тугой узел волос на голове. Видимо, историю с министром, она рассказывала и прежде и Макару, и Виктору, и Зое, теперь же говорила для Алексея Ивановича с какой-то нацеленностью мысли. И Алексей Иванович, болезненно воспринимавший всякую несправедливость, напряжённо внимавший Васёнке и ждавший завершения рассказа, спросил в нетерпеливости знать всё до конца:

− И что же Министр?..

Васёнка в задумчивости разгладила по обе стороны от себя складки новой скатерти, не успевшие выпрямиться от тяжести тарелок-блюд, сказала с неуходящей с лица усмешкой:

− Что Министр! Не на первого глядела. Такой же заботами затюканный: думать некогда, а решать надо. Вот скажу сейчас, сам поймёшь. Не успела в кабинет взойти, голос секретарши через этот самый селектор: «Михал Михалыч, возьмите трубочку. Алексей Александрович из Моссовета на проводе…». Задержалась в дверях, слушаю. Такой ли голосок у Министра, ну, как у бабоньки заискивающей перед мужичком! И почтительно, и радостно: «Ну, как же без пульки-то, Алексей Александрович! Соорудим, непременно соорудим. Буду, буду! Весь в нетерпении… Как всегда: в двадцать ноль-ноль, у Вашего подъезда. До встречи, до вечера, Алексей Александрович!..»

Радость-то пошто? Будто государственное дело сладил!..

Меня углядел. Прихмурился было, но на кресло перед столом указал. На лице озабоченность, руки бумаги перебирают, время, дескать, дорого, но внимательность проявляет:

− Ну, что у Вас, уважаемый… э-э-э товарищ… Председатель колхоза? С чем, так сказать пожаловали в наши апартаменты?.. Вижу, весь он уже там, ввечеру, когда в картишки с нужными людьми перекинется. Про дело своё говорю, на стол бумагу с просьбой ложу. Пожевал он губами, ручку повертел в пухлых пальцах, на Звезду, на значок депутатский поглядел, подписал…

Вторую зиму коровок бардой подбадриваем. Да, что-то не весело мне, Алеша. Мимо других колхозов возим-то! У них-то машины нужной нет! Нет того, другого, что я своим депутатством да геройством смогаю. Вот ведь что получается: я за четыре колхоза молочко сдаю, а те четыре, да ещё четыре колхоза по району, только поглядывают да печалятся. Ты, Алёша, жизни за справедливость не жалел. А в государстве нашем бяда чуется. Бяда, Алёша, - повторила Васёнка со знакомым нажимом на «я». – Хитрить нас учат, Алёша.

С Никитой Сергеевичем да с Леонидом Ильичём такую ли мы выучку прошли, никаких школ не надо! Хочешь дело делать, хитри, выкручивайся, откупайся, иди в обход всяких там инструкций да указаний, где всё не по делу, вопреки здравому уму. Внушаю бережливость тому же трактористу, доярочке, что после школы пришла на ферму себя пытать, а в голове мысли полохаются: я за копейки строжу, а по стране сплошные незавершёнки, нужное оборудование на золотые миллионы закупленное ржавеет у недостроенных корпусов. Треть хлебушка да картошки, да всего другого, что потом, недосыпом с полей наших собрано, спокойненько так, из года в год, гниёт да выбрасывается из-за того, что ленивы умы там, наверху. Будто в толк не могут взять, что без хранилищ, без переработки, кричать об урожаях ни к чему! Обидно, Алёша, и за людей, ни в чём не повинных, и за страну, будто без ума оставленную. Всё государство наше – что машина в распутицу: мотор воет, из-под колёс вода да грязь брызжит. А движения-то чуть. Будто, кто с умыслом грязь-распутицу разводит!

Макар Константинович, припозднившийся к застолью и, видать, проголодавшийся, но как всегда, сдержанный в еде, в движениях, молча слушавший Васёнку, счёл нужным вмешаться.

− Всё-то ты, Васёна Гавриловна, на обобщения выходишь. Что-то не так, а что-то и так. Будет каждый дело своё делать, общее само сладится.

Васёнка, повернув к Макару красивую свою голову, оперев локти в стол и умостив подбородок на сжатые кулачки, слушала своего мужа с ласковой усмешкой матери, наперёд знающей всё, что скажет любимое её чадо. Видно, не впервой сходились они мыслями о всяческих неблагополучиях в стране и по-разному относились к тому, что для многих было уже очевидным.

С той же ласковой усмешкой матери, оговаривающей своё чадо, сказала:

− Эх, Макар-Макарушка, на войне ты зорче