Приют гнева и снов - Карен Коулс

class="p1">Недели превращаются в месяцы. Мой мир неподвижен и безмолвен. Я привыкла жить среди теней. Время от времени я перечисляю вслух все известные мне растения, но с каждым днем этот список становится все короче, а латинские названия исчезают из него вовсе.

– Однажды я их все вспомню, – говорю я. – И расскажу тебе о них.

Дитя слышит меня. Оно брыкается и толкается, так же устав от своей тюрьмы, как и я от моей. Я обхватываю живот руками.

– Я люблю тебя. Я люблю тебя.

Надеюсь, дитя слышит. Надеюсь, оно понимает.

Я стала такой большой, что уже не вижу собственных распухших ног. Совсем скоро я смогу увидеть своего ребенка. О, какое же это чудо. Все остальное будет забыто. Останется только радость.

Как и каждый день, я хожу взад-вперед по комнате, чтобы конечности не сводило. Однажды на полпути к заколоченному окну я чувствую, как по ногам что-то течет. Из меня все льется и льется что-то теплое, пахнущее морем. Мне не сдержать этот прилив. Я кричу изо всех сил, кричу до боли в горле, но никто не приходит. Жидкость льется на пол. Я сажусь на горшок и остаюсь на нем, пока не отодвигаются засовы и в комнату не проникает свет.

– Что-то случилось! – кричу я.

Она бросает взгляд на пол.

– А, воды отошли.

– Воды?

– Воды около плода. Скоро начнутся родовые муки.

– И что тогда?

– Я приму роды.

Скоро ребенок появится на свет. Я возьму его на руки, впервые увижу его.

– А потом? Нас выпустят отсюда?

Ее губы плотно сомкнуты.

– Куда мы пойдем?

Она не отвечает, но куда-нибудь мы точно должны уйти отсюда. Не нужно переживать, ведь ни один порядочный человек не позволит ребенку расти в таком месте. Нужно думать о том, что произойдет в ближайшие часы. Новый человек. Чудо.

Весь день я жду, когда же начнутся боли. Ничего не происходит. Сестра заставляет меня кругами ходить по комнате, потом прыгать – но болей нет. Толчков тоже.

– Малыш спокоен. Наверное, спит. – Я поглаживаю круглый живот. – Если родится девочка, назову ее Вайолет. А если мальчик, то Джонатан в честь моего брата.

Не проронив ни слова, она торопливо уходит и возвращается с бутылочкой прозрачного масла.

– Это нам поможет. – Она капает немного на ложку. – Ребенок должен выйти как можно скорее.

Мое сердце замирает.

– Что-то не так?

Она не отвечает, но я с готовностью проглатываю масло, несмотря на спровоцированные им рвотные позывы. Раз это на пользу ребенку, то все остальное не имеет значения.

Боли приходят медленно – тянущие, похожие на схватки, то нарастающие, то стихающие. Они усиливаются и так сближаются, что не успеваю я перевести дух после одной, как начинается другая.

Волна боли усиливается, у меня перехватывает дыхание. Я жду, когда она стихнет, но уже подступает следующая. Комната расплывается. Откуда-то издалека доносится голос медсестры, он звучит приглушенно.

Покой, благословенный покой, и боли больше нет. Где-то идут часы, маятник качается взад-вперед. Тик-так. Тик-так. Я погружаюсь в сон, ступаю в тень деревьев и…

Нет. Нет. Боль усиливается, нарастает. Никакой передышки, никакой, только боль, забытье, боль. Кто-то кричит, стенает, кричит, а часы все тикают.

Я открываю глаза. Там мужчина.

– Ребенок должен появиться как можно скорее.

Он вспотел. Его руки дрожат. Голова опущена. Я почти не вижу лица, но уверена, что знаю его.

Его черты расплываются, растворяются в боли.

Руки давят на меня, на мой живот, между ног. Внутри меня холод металла – больно.

Я умираю. Он убивает меня. Он действительно…

Она молится. Сестра сложила руки, губы шевелятся. Молись за меня. О, молись же за меня.

На секунду наступает блаженство – боль ослабевает, и я ясно вижу его, я знаю его – это семейный врач. Струйки пота стекают по его лбу.

– Мы должны спасти ребенка, – говорит он, – любой ценой.

Он упирается ногами в кровать и тянет. На его шее проступают вены, когда он вытягивает из меня все внутренности. И вдруг оно вырывается наружу, выскальзывает словно угорь, серое, все в слизи и крови – и такое маленькое.

– Это мой ребенок?

– Пуповина!

От паники в голосе доктора в груди у меня все сжимается.

Вокруг его шеи толстая серая веревка, а теперь сестра мешает – я не вижу. Их движения стремительны, молниеносны.

– Что произошло?

Младенцы плачут, но не этот, только не мой.

– Почему он не плачет?

Доктор прижимает к груди крошечное серое тельце и делает шаг к двери.

– Можно мне подержать ребенка? – спрашиваю я.

– Он умер.

Доктор выходит и захлопывает дверь.

– Умер? Как? Как мой ребенок мог умереть?

Медсестра стоит спиной ко мне. Она бросает пропитанные кровью лоскуты в металлическое ведро на полу, и я думаю, что, наверное, умерла или стала невидимкой.

– Куда он забрал моего ребенка?

Она бросает окровавленные инструменты в то же ведро. Они звякают, ударяясь о стенки.

Доктор сейчас вернется, скажет, что ошибся, что мой ребенок все-таки жив. Я смотрю на дверь и жду. Я протяну ему руки, и он положит в них мое драгоценное дитя.

Я смотрю и жду, но дверь не отворяется.

Сестра моет меня, накладывает швы.

– Можно мне подержать ребенка? Хоть раз?

Она отворачивается, швыряет что-то в ведро. Кровавая вода выплескивается на пол.

– Пожалуйста.

Она отворачивается, складывает пропитанные кровью лоскутья.

– Что с ним будет? Куда его денут?

Она суетится, перекладывает вещи, избегая моего взгляда.

– Он не заберет моего ребенка.

Я перекидываю ноги через край кровати и сажусь. Кровь потоком вырывается у меня между ног. Я бегу к двери.

– Верните его! – Я дергаю за ручку. – Принесите мне моего ребенка!

Колени подгибаются, и я падаю на пол. Руки обнимают опустошенное чрево, где когда-то толкались крошечные ножки, где под моей кожей двигались коленки и локоточки.

– Верните его. Пожалуйста, верните.

Часы отсчитывают секунды – тик-так. Маятник раскачивается, а я смотрю на дверь.

Я смотрю на дверь, но она не отворяется. Она никогда больше не откроется.

* * *

– Мод, вы в безопасности. – Диамант вытирает мои слезы чистым платком.