Пламенеющие храмы - Александр Николаевич Маханько

привыкшего вещать под гулкими сводами храмов, здесь в тесной камере звучал излишне сильно. Настолько сильно, что, казалось, сила его подавляла не только все иные звуки, но и любые неверные мысли. На его фоне голос Сервета в первый момент показался глухим и поникшим.

– Знаете, padre, я нахожусь в этом каменном мешке уже Бог знает сколько времени и многое передумал. Вечная тишина и вынужденное бездействие не оставили мне, кроме размышлений, никакого другого занятия. Несмотря на вечную тьму и телесные страдания я надеюсь, что ещё не потерял здравого рассудка. Я прекрасно понимаю, что происходит со мною здесь в этих стенах и какой мир я оставил за ними. Конечно же, я не хочу находиться здесь ни одного лишнего мгновения и ещё меньше желаю присутствовать на своей sermo generalis. Я также отлично осознаю свою участь и что она всецело зависит от выбора, какой мне неминуемо придётся сделать. Ваше преосвященство своим монологом только подтвердило то, что я и сам давно и хорошо понял. Да, выбор мой небогат. Раскаяться, посыпать голову пеплом и в награду получить шанс не сгореть в костре. Или остаться при своих убеждениях и в наказание потерять любые шансы. Будь я сейчас молод, то, пожалуй, не задумываясь выбрал бы первое. Почему? Да очень просто. Молодым свойственно бояться. Ребенок боится устроить шалость, чтобы не получить подзатыльник от отца. Схо-лар боится окрика школьного учителя за невыученный урок.

Студент боится дерзнуть высказать что-либо наперекор профессору, иначе не получить ему диплома доктора. А после, когда получит диплом и выйдет в мир, боится сделать что-то такое, от чего можно потерять текущий свой статус и все преференции будущего. Будь мне сейчас от роду двадцать лет, я бы сам сжёг все свои книги, забыл всё, о чём размышлял и на коленях молил бы всякого о своём прощении. Почти так оно и было, когда я сочинил свои «Ошибки» и «Диалоги о троице». Они вызвали такой гнев общества, что объятый страхом я не нашел ничего лучше, чем спастись бегством от своего прежнего окружения, скитаться и даже изменить имя. Но теперь мне за сорок. Я узнал всё, к чему имел интерес. Я многого добился. И я пережил свои страхи. Я стал волен говорить и делать всё, что считаю верным и нужным. Когда я это осознал, я впервые за всю жизнь почувствовал величайшее облегчение. Это чувство дало мне необычайную свободу духа и мысли, а вместе с этим и силу. Эту обретенную мною свободу я вложил в свою новую книгу. Вложил вместе с моей верой в Бога, какая она есть. Я поделился ими с миром. Теперь это вменяется мне в вину. Но я не совершил никакого греха и не считаю себя виноватым. Признание этой вины и будет грехом против истины. Посыпать голову пеплом и отречься от своих слов и мыслей? Это всё равно, что предать себя, продать свою душу. Это будет действительно страшный грех, который Господь никогда мне не простит.

Сервет замолчал. В камере снова воцарилась тишина, лишь едва слышался шорох пламени догорающих факелов.

– Что ж, Мишель. Надеюсь, ты в здравом уме. Поступай как знаешь, Господь тебе судья. Да будет на всё воля Его.

Архиепископ, немного помедлив, поднялся с кресла.

– Не смею тебя больше задерживать, Мишель. У меня много дел. Хозяин этого гостеприимного замка, что приютил тебя здесь, пригласил меня сегодня на ужин. Видимо, будет просить денег. «Меньшие братья» потребовали укрепить стену, что отделяет тюремный сад от города. Видите ли, она слишком плоха, чтобы удержать нечестивцев. Хозяин как-то умудрился разобрать полстены, а вот на постройку новой денег, отпущенных казной, не хватило. И куда же они подевались? Вот скажи мне, Мишель, неужели для того, чтобы уложить несколько кирпичей, нужно участие Церкви?

– Но, padre …

– Имеющий уши да услышит. Мои далёкие кузены были бы рады видеть тебя. Прощай! И храни тебя Бог!

Произнеся последние свои фразы на латыни, архиепископ развернулся и стремительно вышел из камеры. Засуетились и следом засеменили стражники. Куда-то исчезло кресло. Лязгнул в торопливо захлопнувшейся двери замок. В своды тесной камеры снова хозяевами вернулись тьма и тишина. И одиночество.

Сервет в растерянности остался сидеть на кушетке. Что это было сейчас? Сон? Видение? Фантазия измученного тоской ума? Или всё же явь? Факелы, блеск парчи, стражники, слова латыни … Долгие дни и ночи в этих стенах тянулись настолько медленно и изматывающе, что эта внезапность визита архиепископа сюда, в тюрьму показалась Сервету какой-то вспышкой, всполохом молнии. Перед глазами всё это пронеслось настолько сумбурно и стремительно, что он не успел ничего понять. Нет, это не сон, сюда действительно заходил padre Пьер, архиепископ города Вьенн, его давний и самый именитый пациент. Не друг, конечно нет. Не того полета птица доктор Вилланов, чтобы быть удостоенным дружбой такого могущественного лица. Однако, многое их связывало и архиепископ действительно был ему кое-чем обязан. Правда Сервет никогда не напоминал padre об этом и уж тем более не злоупотреблял своим статусом приближённого к высочайшей особе. Обычно Сервет бежал к архиепископу по первому зову его многочисленных секретарей. Нынче же padre пришел сюда сам. Зачем? Поговорить о своих кузенах? Ему как никому должно быть известно, что водить знакомство с человеком, попавшим на крючок «меньшим братьям» неразумно. Так можно и самому легко оказаться в застенке. Для «меньших братьев» неприкасаемых, как известно, нет. Пришел пожаловаться на боли? Для этого его секретари живо сыскали бы ему нового лекаря. Или во всей Вьеннской гильдии врачевателей не нашлось желающих занести своё имя в будуар Его преосвященства?

В двери снова заскрежетал замок.

– Ваш ужин, мсье!

– А, Жак! Давно жду тебя. С этими гостями я совсем забыл про ужин. Чем угощаешь сегодня?

– Бобы, мсье. И немного хлеба.

– Сегодня даже с хлебом? Роскошно! Ох, Жак, умеешь ты угодить своему постояльцу. Уж не хозяин ли замка расщедрился на такое яство?

– Хлеб вам от меня. Как-никак вы вылечили ноги моему брату и сейчас он может ходить.

– Что ж, передай своему брату мой привет. И пусть более не слоняется пьяным по улицам и не собирает все попутные канавы, иначе в следующий раз ему никто не срастит его кости. А на меня пусть не надеется, вряд ли я отсюда когда-нибудь выйду.

– Выйдете, мсье. Обязательно выйдете. Раз уж сам Его преосвященство к вам пожаловал, то долго вы тут не задержитесь.

– Эх, Жак, simplicitas Sanctus …

Покончив с ужином, Сервет завернулся в свой