Я жизнью жил пьянящей и прекрасной… - Эрих Мария Ремарк

Лондоне. Звонит. Письма. Париж. Телефон. Письма. Приедет в среду.

Тем временем все еще нет баланса. Пару раз напился. Мерцающее зеленым цветом маленькое окно рано утром возле камина Панкальди. Перевод книги Карен. Невралгия. Перемена погоды. Терпение с самим собой и с жизнью. Кто умеет ждать, к тому это само придет. Расстроен реакцией на книгу. Расстроен, но не изменился.

22.08.<1951. Порто-Ронко>

Полетт прибыла 8-го или 9-го в бурю, дождь и наводнение. Беллицона, поезда не ходят, мост у Биаски сломан, автострада под водой; ожидание, в результате назад; дорога на Локарно размыта; осталась у Бруно Камарезе; связь с Полетт, которая одна осталась в дороге. Наконец, безрезультатно назад, через залитый водой Тессинский мост. Звонок: Полетт все-таки добралась, прибыла около восьми вечера. С собой чемодан с украшениями (колье), парфюмерией и корзинка с большой бутылкой шампанского, единственная, кто преодолел этот путь на почтовых машинах, пробираясь почти по пояс в воде с дорожными рабочими мимо рабочих столовых, километрами по залитым водой рельсам, все-таки добралась.

Водка, икра. Сияние. Никакой простуды.

Хорни. Шерц боится за книгу. Хорни прочитали ее. Отклонили. Неприятное прощание – не поэтому. Из-за Полетт. Напрасные ожидания. Мать – и вдруг дочь. И к тому же чужая, по реакциям.

Полетт чувствует себя прекрасно. Две ночи пьянства. После одной недавно приступ синдрома Меньера (слуховое головокружение). Сегодня, к счастью, кажется, прошел. Обратился к Хольцапфелю из Берлина, теперь из Лондона; он сделал уколы.

Много времени впустую. Шерц отписал сегодня. Ни один издатель, книготорговец и т. п. не хочет эту книгу.

Тем временем Полетт слоняется по дому, плавает, смеется, валяется, понятно, веселится, целеустремленно и как будто без комплексов. Действует благотворно. Многое ставит на место. В том числе бессознательное. Прекрасна, носится, как умная семнадцатилетняя.

К. Экман («Легасьон де Суесия», Мадрид) массажист скульпторов произвел со мной болезненные манипуляции, спасая от невралгии. Придумал инструмент, который разрушает заизвестковавшиеся ткани, размалывает. Швед со сладострастной женой из Боливии.

Хорошие, с легким чувством вины (по поводу работы и т. п.) дни с Полетт.

09.12.<1951. Порто-Ронко>

Полетт уехала 7-го в Барселону, заниматься фильмом*. Сегодня звонила. Добрые, счастливые недели. Тепло, живо, близко. Как мало пишешь, когда чувствуешь, что ты радостен.

Издательство «Шерц» утверждает, что выходит из договора из-за рекламаций.

14.12.<1951. Порто-Ронко>

Наводил порядок. Немого покорпел над новой книгой*. Не чувствую пустоты, напротив, Европа стала немного ближе. Дела с «Шерцем» или «Шпигелем» – журналом, который судит обо мне по старым материалам, пытается меня очернять (и потом все-таки публиковать, что им захочется) – занимают меня больше, чем они того стоят.

Письма от Полетт. Поэтические и изобретательные. Телефонные разговоры. Весы: уже понятно, что если бы пришлось принимать решение между ней и Н., они бы склонились в ее сторону, это не без сожаления, но однозначно.

Впрочем, как некто, кто многое скрывает и прикидывается мертвым, и ожидает, что скоро будет найден со скандалом, или ему придется самому объявиться снова, опять-таки со скандалом. Если определить через психоанализ.

Ясная погода. Холодно, но до сих пор солнечно. Никакого желания ехать в Германию. Не только из-за статей в «Шпигеле» с глупыми верблюдами – вообще. Необходимость увидеться с отцом и получить деньги у Деша*, пока он этим временем не разорился, как многие.

19.12.<1951. Порто-Ронко> среда

Снова прекрасные дни. Все время дома. Посадил цветы у крыльца. Кое-что просмотрел и отметил в книге*. Придется, видимо, начать заново. Просто править, все время натыкаешься на баррикады, тогда время потеряно зря. Может быть, при новом начале придет еще что-нибудь важное в голову.

Звонок от Пилпела. «Эпплтон»* тоже собирается выйти из договора. Видимо, недостаточно предварительных заказов. Все одинаковы. «Шерц», «Эпплтон».

Полетт звонила из Барселоны. Письма. Отвлекла меня от этих дел со «Шпигелем». Решил не ехать в Германию до следующего лета. Сначала закончу книгу. Новую.

Размышлял о том, когда мои комплексы стали усиливаться. После «На Западном фронте без перемен». Страх. Головокружения. В то же время прошлое, которое выныривает снова. Так же, как сейчас. Всегда. Оно должно просто разрешиться. Как часто страх перед чем-то еще более плохим, как будто именно тогда оно случится. Работа – единственное, но вдруг снова забота: как можно добиться того, чтобы достаточно зарабатывать для Петер, для себя, для дома. Так же как и кино, книга находится в новом кризисе из-за телевидения.

В книге Биберта* отступление из Восточной Пруссии в 1945 году. Материал.

Счастье не имеет множественного числа (Х. Хаузер).

25.12.<1951. Порто-Ронко>

Мы затратили столько усилий, чтобы прожить мимо жизни, – надо теперь постараться ухватить ее и очистить от шелухи, как ядро ореха. (Так начать новую книгу.)

Но кто может требовать, чтобы что-то или кто-то действительно (и полностью) был подобен, соответствовал своей фантазии? Не довольно ли того, чтобы кто-то мог где-то расстелить ее парчовую ткань? И почти безразлично – на столе из розового дерева или просто из еловых досок? Если это всего лишь стол, поверхность, опора, чтобы поймать свет и вдвойне, многократно отразить его? Мы порой так мало спрашиваем, но так много хотим знать.

Если паруса подняты, достаточно любого ветра. (Так начать другую книгу.) Война шла уже второй год и т. д. Все еще государственные мужи, дающие автографы и бомбы кинозвезд. Биржа начинает расти. Ночные клубы… и на фронтах… К.Ц. ревут эти… Сочувствие было дешевым и пошлым, как старое пиво.

* * *

Я знал все. Я знал, что был готов. К любому ветру. И я видел опасность. Это было бы брошено слишком высоко, в слишком разреженный воздух – это не могло бы оставаться среди остального: известий с фронта, смерти, уничтожения, Варшавы – никогда не было бы единорогов, если бы не…

Начать: мне было сказано, что я должен вооружиться, – Европа получила бы шок…

Этого не случилось. Я видел Гавр, но я видел это в 1917-м по-другому. Я видел тогда меньше разрушений, чем в 1918-м. Я шел по Парижу – я стоял – все изменилось, поскольку изменился я.

Потом я вернулся – дома ничего не изменилось, меня звало из некой невиновности, которая не являлась таковой, но теперь таковой казалась.

Некто, кто слышит по берлинскому (московскому) радио вальс Штрауса, думает о своем родственнике, который там сидит в тюрьме (или будет убит – он ждет известия).

Некто, кто живет один; настраивает свое радио так, что какая-то другая станция вмешивается в паузах в это вещание, звучит