Я — твоё солнце - Мари Павленко

это стоило шести месяцев ожидания, провалов и бездны.

«Где танцуют морские ежи, когда они любят друг друга?»

Этот коллаж был выдержан в оттенках чёрного и насыщенного красного: глаза, тени, тела, уголь, минералы, копья, щиты, а посередине — взрыв света.

— Это тот день, когда Виктор пытался станцевать хип-хоп, а потом пришлось ему греть подушку, набитую гречкой, чтобы он снова смог ходить!

Я рассмеялась.

«Моя голодная рука думает о маках Жаклин, море зеленеет в своём лоне».

— Озабоченные! — проворчала Элоиза.

— Джамаль нам так и не рассказал, кто такая Жаклин! — хохотала я.

— Да никто! Просто имя такое пришло в голову!

— Не выдумывай. Никому не приходит в голову имя Жаклин просто так. Ты грязный извращенец, и точка. Я всё расскажу Гертруде.

Я наблюдала за людьми, которые бесстыдно хватали закуски с подносов: они ели, глотали, но кто-то всё-таки смотрел на работы. Некоторые ими восхищались.

Мама расцвела. Всё потому, что она творила и у неё появилась цель. Сегодня она улыбалась — она, которая не любит людей, — и прыжком уверенно погружалась в этот галерейный бассейн. Она несла себя.

Я искала её. Она подошла к другой работнице галереи, брюнетке, которая думала, что мама уборщица. На всех парах я пронеслась между поглотителями закусок и молниеносно перехватила её:

— Мама!

— Да?

— Хочешь, я позвоню папе?

Она недоумённо уставилась на меня, удивившись такому предложению.

— Ему будет полезно узнать, понять. Так сказать, получить ответы, ему станет легче, — затараторила я от страха, что она меня перебьёт.

Брюнетка подошла к нам.

— Анна!

— Минуту!

Затем мама прошептала тихо-тихо мне на ухо: — Позвони ему. И пригласи поужинать вместе.

Джамаль, Виктор и Элоиза ушли через сорок пять минут.

У меня даже живот скрутило при виде удаляющейся троицы.

Виктор ускользнул сквозь пальцы.

Такова жизнь.

Я проиграла.

Я чувствовала себя мешком цемента, брошенным на асфальт.

Нет, я — солнце.

Я тоже хочу сиять.

Папа уже пробирался через толпу.

Я обняла его.

Он не произнёс ни слова.

Просто остолбенел, пока я его таскала от одной картины к другой, стараясь избегать мамы.

Официант в белой форме протянул ему бокал шампанского, но папа отказался.

Он спасся бегством.

Я последовала его примеру.

Мы ждали маму в ближайшем кафе.

Папа побледнел. Можно было подумать, ему только что сообщили, что он последний человек на Земле.

— С каких пор она делает коллажи?

— Понятия не имею.

Он уронил лоб на ладонь, опершись локтем о столик отменного бара, в котором мы приземлились.

— Как стыдно… Какой я ужасный муж.

— Мама такая загадочная не по твоей вине.

Он сделал глоток пива и вытер лоб платком — мой лорд.

— Может, и нет… А может, и да. Мне же нужно кому-то пожаловаться. Если никто не слушает, можно надолго замолчать.

Пиво было восхитительное: горькое и прохладное.

Папа взял каталог, прочёл текст и поджал губы, листая брошюру.

— Эти картины похожи на неё. Измученные, светящиеся, насыщенные, потрясающие. Они и есть твоя мама.

Так мы и сидели, не говоря больше ни слова.

Я погрузилась в эту особенную атмосферу ночного Парижа с его элегантными прохожими, шёлковыми декольте, слишком белыми улыбками, стильными банкетками, на которых томно откровенничают посетители, пуская путаный мерзкий дым сигар сквозь бамбуковые перегородки террас.

Прислонившись к мягкой спинке стула, я забылась.

Мама вошла в кафе в десять минут одиннадцатого.

— Простите.

Папа подскочил и неловким движением руки опрокинул бокал, из которого тут же полилось пиво.

— Блин!

— А я и не знала, что опрокидывать стаканы — это теперь семейный вид спорта, — заметила я и воспользовалась моментом, чтобы рассказать маме о падении моего смуэи в другом ресторане. Заполнять пустоту. Увиливать. Нельзя сразу переходить к главной теме.

— Может, пойдём домой? — спросила она.

— Наверное, мне лучше не стоит, — выдавил из себя папа.

Он предпочитает нейтральную территорию. Мама села рядом.

Она заказала пиво и откинулась на обитую бархатом спинку стула. Рядом со мной. Напротив папы.

Она рассматривала его и улыбалась.

Мои родители.

Которые никогда больше не будут жить вместе.

— Когда мы с тобой познакомились, я училась на первом курсе филологического.

Мама бросилась сразу с места в карьер.

Я вцепилась в свой бокал, как в мачту.

Папа кивнул.

— Но кое-чего ты обо мне не знал. До этого я уже отучилась год на факультете изящных искусств.

Папа замер.

Двадцать три года совместной жизни были пропитаны тайнами.

— Я неплохо рисовала, даже выработался какой-то стиль. Но больше всего я всегда любила коллажи. Как у Превера. И у меня неплохо получалось.

Могу ей поверить.

Мама говорила тихо, голос её звучал ниже, чем обычно. Она была спокойна.

И откровенна.

— Я могла проводить за одним коллажем дни и ночи: вырезать разные формы, замечать их, комбинировать, собирать вместе. Я встречалась с коллекционерами и бегала по галереям, чтобы посмотреть на работы Превера. На старую школу. Атмосфера на факультете была одновременно приятная и пагубная. Я не чувствовала себя на своём месте, казалось, мало таланта. Но я была до безумия влюблена в одного парня. Ивана.

Папа её не перебивал.

— Время шло, мои коллажи обретали форму, как и мой стиль. Занятия казались всё более и более интересными, и, может быть, я бы и продолжила свой путь, вся моя жизнь сложилась бы иначе, я была бы другой Анной. И никогда бы не встретила тебя, Поль. Только иногда жизнь сама всё расставляет по местам, хотим мы того или нет. И вот весной я забеременела.

Ну конечно.

Теперь мама говорила совсем тихо.

Чтобы сберечь свою тайну.

Свой крошечный призрак.

— Я сомневалась, однако Иван не любил меня. Он был беззаботным и легкомысленным сердцеедом. И я растерялась. Одна. В такой ситуации. В итоге я сделала аборт.

Она беззвучно плакала, даже не всхлипывая.

Глаза моего отца тоже блестели от слёз, полных нежности и потрясения.

Он не лгал: в папе больше не было той любви. Однако связь между ними существовала, я в этом уверена. Он любил её, но по-другому, и я мгновенно успокоилась: он всегда её поддержит.

— Больше на факультет изящных искусств я не возвращалась. Всё мне казалось жалким. Родители ничего не знали, я просто сказала им, что страдаю от несчастной любви, и переехала. Мне хотелось всё стереть, начать сначала. И даже почти удалось. — Она вытерла нос. — Но каждый год весной я должна была бежать — бежать, чтобы прийти в себя. Убаюкать это прошлое и смириться с ним.

Мы сидели, закрывшись в интимной атмосфере бара.

— Меня разъедало изнутри. До тех пор,