Архив Шевалье - Максим Теплый

– Я как раз об этом! – гордо возразил потомок польских дворян. – Я не могу участвовать в вашем заговоре. Мы, Борткевичи, не предаем! Служить так служить! – Борткевич сделал движение, в котором угадывалось намерение выхватить несуществующую саблю. – Никогда не предаем!!! – топнул он ногой.

– А вы, простите, где и кем служите, молодой человек? – иронично поинтересовался Глушков.

– Я? Я, собственно… свободный художник. Пишу… размышляю…

– Борис, займись этим придурком, – раздраженно остановил беседу Антон Братский и, отвернувшись от притихшего оратора, двинулся в другую комнату, где уже был накрыт стол и подан десерт.

На десерт подавали диковинное блюдо под названием чизкейк. Гости не торопясь двинулись за хозяином, а Борткевич так и остался стоять, выставив вперед левую ногу и подняв вверх правую руку с воображаемой саблей.

К нему мелкими шажками приблизился Березовский и тихо спросил:

– Сколько на этот раз стоит гордая неприступность польского шляхтича?

– Одна тысяча!

– Рублей, надеюсь?

Борткевич презрительно хмыкнул.

– Неужели долларов? – показушно изумился Березовский.

Борткевич снова хмыкнул, но уже не так уверенно.

– Вы что, берете в английских фунтах? Ручку-то опустите! – теперь уже по-настоящему возмутился Борис Рувимович.

Тот принял покорную позу и торопливо кивнул.

– Однако вы пошлый вымогатель, батенька, – назидательно сказал Березовский. – Вот вам тысяча долларов и не сердите меня…

Борткевич быстро сунул купюры куда-то за пояс и, покраснев, шепнул:

– Извините, Борис Рувимович, я в туалет сильно хочу. Я пойду, ладно?

– Идите, дружок. И раньше чем через месяц за деньгами не являйтесь.

…В соседней комнате раздался дружный взрыв хохота. Березовский подошел к столу и застал компанию за поеданием десерта. Смех был вызван анекдотом, который рассказывал Миша Полторыхин.

– А вот еще! – продолжал народный депутат. – Это про тебя, Семен. Значит, так: Штирлиц подошел к лесу и увидел голубые ели. А потом присмотрелся и понял, что они не только ели, но и пили шампанское.

– …Ы-ы-ы, – затрясся от смеха сам рассказчик. Ему дружно ответили смехом все присутствующие. Не смеялся только Семен Тянитолкаев, который густо покраснел и раздраженно бросил на стол чайную ложку.

– Не смешно! – угрюмо произнес он. – Стыдно, товарищи. В наше время, когда утверждается идея уважения к правам и свободам личности… Стыдно… Мы такие же, как вы…

– А вот это ты брось! – Плотный и рукастый Полторыхин перегнулся через стол и прихватил тщедушного Тянитолкаева за лацканы! – Я человек православный и содомию здесь разводить не позволю!

– Хватит!!! – грохнул кулаком по столу Братский, да так сильно, что Березовский, который успел торопливо запустить в рот огромный кусок десерта, подавился и закашлялся. – Ну как это можно терпеть? Дядя Коля! – горячо обратился он к Глушкову. – Вот с этим человеческим мусором приходится делать историю! Как, скажите? Как? И ведь эти не самые худшие!

– Да нет, Антон, не заблуждайся! – усмехнулся Глушков. – Теперь лучших нет! Все худшие. В наше время вот за это самое, – он кивнул на Тянитолкаева, – сажали в тюрьму. Насчет тюрьмы я, конечно, не знаю – правильно ли было сажать? Но выставлять напоказ свое извращение точно было не принято! Это все равно что в штаны мочиться и всем об этом рассказывать как о великом достижении. Беляев вот – он изуродованным ухом перед народом трясет! Раньше прятал, а потом выставил напоказ! А для чего, думаете? Для того, чтобы уродство выдать за норму, а норму – за уродство! Чтобы все вверх тормашками! Чтобы любую мерзость можно было добродетелью обернуть: воровство – предприимчивостью; содомию – правами человека; прелюбодеяние – свободой! Вот ведь что случилось с нами, друзья!

– Не сгущай краски, дядя Коля! – хмыкнул Ефим Правых. – Педерасты во все времена были. Даже в ЦК КПСС.

– Может, и были, – согласился Глушков. – Я не встречал. Только запомни, сынок: грех потому и называется грехом, что существует сам по себе, независимо от твоих оценок. Вот ты живешь сразу с пятью бабами и грехом это не считаешь. А ведь грех! И рано или поздно шарахнет тебя судьба по шаловливости твоей!

– Типун тебе на язык! – взвизгнул Ефим. – Антон! С какого фига этот дед нас уму-разуму учит? Зачем он вообще здесь сидит?

– Затем, чтобы у тебя хотя бы иногда зачесалось в том месте, где совесть должна быть! – неожиданно резко ответил Братский. – Так что, Николай Петрович, – обратился он к Глушкову, – все-таки скажи: это точно, что отбросы мы?

– Точно! – твердо ответил Глушков. – Лучшие – они давно уже кто от инфаркта, кто от пули, а кто и от водки… А теперь другая историческая эпоха. В кинематографе серость топчет Бондарчука. Малевич у них гений, а Пластов – отстой! Про Фешина эти нынешние и слыхом не слыхивали!..

– И что из того? – снова вступил в разговор обиженный Ефим. – Ну не знаю я ничего про вашего… как там его? Фешина. Да и про Пластова тоже! А Бондарчук давно нафталином пропах. Вы бы, Николай Иванович, еще Берию в пример привели! Он же ядерный щит страны ковал! Чем не герой?

– Да нет, – спокойно отозвался Глушков. – Про Берию не буду. И про себя не буду, поскольку сам такой же, как вы. Слаб в коленках. Вас всех, мерзавцев, ненавижу, а за одним столом сижу, старость спокойную выпрашиваю. Стыдно, конечно.

– Да ладно, не стыдитесь, – не унимался Правых. – Сейчас все так! Новые боги, новые песни!

– Не все! – упрямо возразил Глушков. – Есть настоящие люди! Не много, но есть! Их всего-то, может быть, человек десять. Сахаров, Солженицын, Лихачев… Потом… министр Пуго. Слава Говорухин. Генерал Варенников. Высоцкий, конечно!

– Так они же умерли…

– Я же говорю – титаны уходят, а мы, пигмеи, остаемся… Наше время пришло – смутное и грязное.

Путь Каленина лежал на вокзал, который представлял собой небольшое двухэтажное здание, расположенное в десяти минутах ходьбы от исторического центра города. Беркас любил это место и всегда удивлялся, как можно расположить железнодорожные пути прямо рядом с жилыми домами, недалеко от одного из престижных жилых кварталов города, и при этом сохранить не только идеальную чистоту вокруг, но и тишину.

Когда он, несколько месяцев назад, впервые искал вокзал, то пытался ориентироваться на звук колес. Каково же было его удивление, когда он уперся носом в симпатичное старинное здание, так и не догадавшись, что находится в двадцати метрах от железнодорожных путей.

…Каленин купил в автомате билет до Кёльна и уселся в вагон первого класса. Хотя ехать было всего ничего – двадцать минут, Беркас любил делать это с комфортом, устроившись в мягком кресле. Двадцати минут как раз хватало, чтобы купить у курсирующего по вагону официанта бутылочку великолепного немецкого пива и опорожнить ее без спешки, смакуя каждый глоток. В этот раз Каленин выбрал светлое «Kцlsch», которое отличалось особой легкостью и не вызывало даже намека на опьянение.