Лишние дети - Маша Трауб

Стасик оказался прав. Ленка со Светкой перестали меня задирать. Меня стали бояться, но уже по-другому. Не как ведьму, а как… воспитательницу, что ли. Человека, который может на что-то повлиять. Так что мне стало спокойнее. Ленка даже пыталась подлизаться и чуть что говорила Зинаиде Петровне: «А пусть Рита сделает. У нее так хорошо получается!» Светка подсела ко мне и выдавила, что она просит прощения за то, что называла меня дурой.

Я давно заметила – взрослым кажется, что время бежит слишком быстро. Детям – что день бесконечен и никогда не закончится. На стене над столом Зинаиды Петровны висели огромные часы. Стрелки на них двигались очень медленно. Я слышала каждую секунду, особенно во время тихого часа. Часы стучали. Я считала. Если бы имелась возможность до них дотянуться и сдвинуть стрелки, я бы это сделала. Но часы висели слишком высоко. Жизнь в садике, если вы забыли, очень монотонная и скучная. Все известно наперед. Завтрак, занятия, прогулка, обед, тихий час, полдник, прогулка, занятия, ужин. А потом время просто застывало. За детьми приходили родители. Или не приходили. Тех, кого не забирали, выгоняли из группы на улицу. Третья прогулка за день. Как же я мечтала, чтобы этот день уже наконец закончился. И тут же одергивала себя – завтра наступит точно такой же.

Но при всем при этом в садике постоянно что-то случалось. Зинаида Петровна так и говорила нам каждое утро: «Может, хоть сегодняшний день пройдет спокойно». Падения с горки, разбитые коленки, порезы на пальцах не считались происшествием. Рвоты, поносы, обмороки – тоже. Мне казалось, я видела уже все и меня ничто не может удивить. Нервные тики – да пожалуйста, сколько душе угодно. Но я не знала, что это так называется. Светка сосала кончик собственной косы. У Ленки после истории с привидениями тряслись руки, и она даже круг из бумаги не могла вырезать. Стасик смотрел в одну точку. Миша прятался за занавеску и ел там козявки. Мы грызли ногти до мяса, потому что у Зинаиды Петровы обнаружился новый бзик – если она видела у кого-то слишком длинные, с ее точки зрения, ногти, то брала маникюрные ножницы и состригала до крови. Поэтому мы заранее сгрызали себе ногти, не подстриженные родителями. Лишь бы не попасться под ножницы воспитательницы. Мы привыкли к боли, жестокости, несправедливости. Мы стали закаленными детьми, которые могли часами мерзнуть на улице, перетерпеть желание сходить в туалет. Умели сами останавливать кровь, смазывая рану слюной, держа руку под ледяной водой. Мы прекрасно знали, что если кружится голова, то лучше заранее сесть и перетерпеть – иначе упадешь и ударишься головой. А потом по этой голове Зинаида Петровна отвесит подзатыльник, да так, что в ушах зазвенит.

Да, дети бывают жестокими. Даже очень. Но когда жестокие дети вырастают, они становятся настоящими садистами. Я нисколько не сомневалась в том, что все воспитатели в детстве были очень жестокими детьми. Хуже Ленки со Светкой, вместе взятых. И они пошли в воспитатели, чтобы отомстить за свое детство. Им нравилось издеваться над детьми, поэтому они и не уходили с работы. За всех не скажу, но за Зинаиду Петровну точно. Даже Елена Ивановна была добрее, и я, если честно, уже немного жалела, что тогда так с ней поступила. Все познается в сравнении. А тетя Катя? Теперь уже казалось, что Зинаида Петровна хуже даже тети Кати.

Юля после больницы вернулась в нашу группу. В летней панамке, хотя стоял май, выдавшийся на удивление холодным.

– Чучело огородное, – рассмеялась, увидев Юлю, Зинаида Петровна. Она потребовала немедленно снять панамку. Юля послушно стянула головной убор. На ее голове волосы торчали клочками. Как у ежика, только очень больного.

– Какой кошмар! – сказала Зинаида Петровна.

Каждый день она требовала, чтобы Юля снимала свою несчастную панамку. И каждый день волосы на рисунках Юлиных принцесс становились все гуще, а косы все длиннее. Я вернула ей ее рисунки. Достала из коробки, в которой они были спрятаны, и положила перед ней. Думала, она обрадуется, но они ее не заинтересовали.

– Я сохранила, как ты просила, – сказала я.

– Мне они не нужны. Выброси, – велела Юля.

Я послушно собрала рисунки и засунула в мусорное ведро. Я обиделась, но решила не спорить. Ей виднее. Юля рисовала новых принцесс. И однажды не сняла панамку.

– Сними, я сказала. Ты находишься в помещении, – велела воспитательница.

Юля молчала, вцепившись руками в панамку.

Зинаида Петровна подошла и отодрала руки Юли от панамки, а панамку от Юлиной головы. Она оказалась лысой. Абсолютно. Как мячик. Видимо, ее побрили, чтобы волосы росли ровно, а не клочками. Смотреть на нее было страшно. На лице остались одни глаза – здоровенные, вполлица. У Юли оказались очень красивые глаза и длиннющие ресницы.

– Ну вот, лысая башка – дай пирожка, – сказала Зинаида Петровна.

Юля не только волос лишилась, но и лишнего веса. Когда мы раздевались перед тихим часом, она надела свою старую пижаму, которая на ней теперь болталась, как мешок.

– Я похудела, как и хотела мама. – Юля пыталась удержать спадающие пижамные штаны. И заплакала. Я еще за обедом увидела, что она почти ничего не съела. Тарелка осталась полной. Но Зинаиде Петровне было наплевать, что и сколько мы съели или не съели. Она не стояла над нами и не грозилась засунуть котлету за шиворот и вылить суп на голову. А Юля носила свои обычные платья, так что никто особо не заметил, как она похудела.

Юлю дразнили все. Подходили, тыкали пальцем и кричали дразнилку про «дай пирожка». Девочка закрывала лысую голову руками.

Я не понимала, за что Зинаида Петровна так обращается с Юлей. Почему первой начала дразниться и разрешала всем остальным? Разве так можно?

А потом Юля опять перестала ходить в детский сад. Как-то я набралась смелости и спросила Зинаиду Петровну, когда Юля вернется.

– Не знаю. Ее опять в больницу отвезли, – ответила воспитательница.

Но я уже знала, чувствовала, что она умерла, как и обещала. С дверцы шкафчика пропал ее рисунок – медведь, который ей никогда не нравился. Она хотела, чтобы на ее шкафчике был ежик, а я никогда не могла понять – почему нам самим нельзя выбирать рисунки? Потом со стола исчезли все рисунки принцесс, Юлины карандаши и фломастеры. Во время тихого часа я поворачивалась и смотрела на Юлину кровать – с нее сняли белье и даже матрас. Кровать стояла голой, зияя железной сеткой, как бельмо на глазу. Так было и с Митей. От него тоже осталась только железная сетка на кровати. Исчезло все – полотенце в ванной, мыло, старые поделки, пылившиеся на шкафу. Зинаида Петровна делала вид, что ничего особенного не случилось. Но я не понимала, как она может так себя вести. Ведь именно она придумала для Юли дразнилку. Именно она разрешила всем ее дразнить. Может, Юля умерла из-за этого?

Я призналась Стасику, что чувствую себя виноватой перед Юлей. Ведь я выбросила ее рисунки, которые обещала сохранить. Но она сама меня об этом попросила. Наверное, не стоило ее слушать. Ведь рисунки лежали в коробке из-под конструктора и могли пролежать там еще сколько угодно. Но я их выбросила.