Петля Мебиуса - Илья Новак

А я только что из подъезда вышел, это мог кто-то видеть.

А в кармане полосатого халата, что накрывает мертвого Вовика, наверное, до сих пор лежат пятьдесят баксов с отпечатками моих пальцев…

Слышен шум лифта, и потом дверь подъезда начинает открываться.

Тело разворачивается и бежит. То место, где я нахожусь, – нейронное облачко примерно в сантиметре за лбом между глаз, – подскакивает над асфальтом вверх-вниз, вверх-вниз, перемещается вперед вместе с телом, но чуть-чуть отстает, и это пугает – вдруг оторвется, взлетит воздушным шариком и пробьет пленку неба, выйдет куда-то наружу? Но не отрываюсь я, стремлюсь за телом, нагоняю, вливаюсь в него. А оно минует дом, пункт приема стеклотары, у которого толпятся болезненные тела с дрожащими поутру конечностями, скамейку и пару пожилых тел на ней, перекресток – и оказывается возле остановки. Как раз автобус подошел. Оглядываюсь – никто меня не преследует – и сажусь в него.

Не считая библиотеки, Старая башня, пожалуй, самое высокое строение города. Она смахивает на торчащий из земли палец, широкий у основания и мало-помалу сужающийся к крыше. Окно трапезного зала, где обосновался Венчислав, расположено достаточно высоко, над ним и под ним имеются другие помещения, а вниз ведет не одна, но две лестницы, отделенные друг от друга каменной кладкой.

Я стал спускать и тут же услышал приглушенный шум шагов, эхо голосов, донесшееся со второй лестницы. В городе нашем изредка пропадали люди, в основном бездомные оборванцы, дети-попрошайки или пришедшие издалека одинокие путники, которых в Урбосе никто не знал. Рука невольно потянулась к левому бедру. На мне была стеганая клетчатая куртка, короткие, чуть ниже колен, облегающие штаны из крепкого сукна, мягкая обувь, а на голове – широкий берет. Спереди на поясе висела круглая сумка из козьей шкуры, а на левом боку – короткий острый нож с деревянной рукоятью, единственное оружие, разрешенное к повсеместному ношению простым обывателям.

Голоса вверху уже стихли. Вряд ли на лестницах Старой башни меня поджидала какая-то опасность, и, отогнав тревогу, я продолжил свой путь по ступеням. Осознание того, что деревянная коробочка с истиной спрятана в круглой сумке на поясе, заставило меня углубиться в воспоминания.

Через непродолжительное время после изгнания алхимиков я узнал от главы приютившей меня библиотеки, что из соседних городов прибыли посланцы и предложили устроить совместный военный поход в Веселый лес. Совет уже склонялся к принятию предложения, но тут случилось нечто такое, чего никто не ожидал. Появилась новая булла Святой Церкви нашей, в коей сообщалось, что отныне алхимики признаются верными слугами Церкви, что исследования их – в послании так и было сказано, «исследования» – крепят веру в нее, ибо каким-то заковыристым путем (о сути оного пути из буллы никак невозможно было догадаться) способствуют воцарению славы Божией. Всем наделенным властью особам предписывалось не препятствовать алхимикам в их начинаниях, а за причинения противодействий «исследованиям» Церковь обещала карать.

– O tempora! O mores! – восклицал глава библиотеки, когда однажды мы с ним задержались поздно вечером, после того как остальные работники ушли. – И знаете, мальчик мой, в чем заключена причина сего? Я слышал от солидных мужей, что Магистр фармации, получившей большинство голосов на последнем церковном съезде, и сам не прочь побаловаться истиной, а откуда он ее берет, как вы думаете? В столице алхимиков давно не трогают, а теперь вот Магистру пригрозили, что если их и дальше будут притеснять в наших пограничных областях, то он больше не сможет раздобыть ни унции столь любимого им дурмана. А ведь это не что-либо – истина! С ней бы опыты проводить, изучать во славу Божию! Но нет, в карлике не бывает души великана, лишь мелочная карличья душонка. Если даже что-то великое попадает к людям жалким – то и используют они его жалко. В том, что именно алхимикам досталась истина, видится мне схождение несходящегося. И еще, полагаю я, виноваты не только алхимики с их низменной страстью к наживе там, где они могли бы возноситься к горним высям! Дева Марта, эта базарная потаскуха, – вот кто совратил нашего доброго Магистра с пути истинного!

Дева Марта, признанная святой, жила теперь в столице государства и пользовалась как любовью простого народа, так и уважением Великого Магистра. А раз так, подобных речей было вполне достаточно, чтобы нашего доброго архивариуса, подвергнув предварительно вырыванию зубов и ампутации ступней, подвесили на самом высоком дереве Урбоса, то есть на Черном Дубе, могучем великане с узловатыми ветвями, что рос на главной площади и применялся для публичных казней через повешенье. Я, однако же, не стал ничего доносить посланцу Церкви в нашем городе, поскольку уже тогда уяснил для себя, что глава библиотеки благоволит ко мне и собирается продвигать дальше по сложной иерархии библиотечных должностей, – а ведь неизвестно, что за человек занял бы его место после казни.

Пришлось городскому совету сменить гнев на милость и отправить в Веселый лес пятерых уважаемых обывателей с приказом уговорить алхимиков вернуться. Из пяти возвратились лишь трое. На вопросы, что стало с остальными, они, отводя взор, говорили, что те по своей воле решили остаться в новой Alma mater, которая, как выяснилось, была отстроена посреди Веселого леса. А еще сообщили, что алхимики никак не согласны воротиться в Урбос, что им понравилось в лесу и они лишь сохраняют за собой право отныне приходить в город когда им вздумается, а также зовут всех желающих наведываться к ним.

Однако, как и раньше, мракобесы не склонны были открыто торговать veritas – то есть истиной, своей дурманящей субстанцией, которую продолжали выдавать за обычное лекарское снадобье. То ли они не имели возможности производить истину в изрядных количествах, то ли сама суть их натуры, их занятий и их убеждений не позволяла широко распространять veritas – не ведаю.

Наконец, преодолев последние ступени, я вышел под хмурое небо. Дверь с печальным скрипом сама собой медленно затворилась. Позади башни всего в трех дюжинах шагов начиналось редколесье, а вокруг обветшалой постройки тянулся поросший чахлой растительностью пустырь, по другую сторону его стояли дома бедноты. В большой луже грязи похрюкивали свиньи. Женщина, облаченная в длинное платье, с наброшенной на голову пелериной, следила за тремя детьми, что бегали и озорничали вокруг нее. Поодаль, прямо на земле, восседал, покачиваясь из стороны в сторону, бродяга, а на краю пустыря стоял вооруженный коротким копьем advo-catus Dei и мрачно пялился на бездомного – верно, размышлял, прогнать того или пусть себе сидит.

Дождь не шел, но сырость наполняла стылый воздух. Лоб мой внезапно стал влажным, я провел по нему ладонью и потряс рукой. Захотелось табаку, я даже извлек трубку, сунул ее в зубы, но раскуривать не стал. На меня снизошло странное, неведомое доселе чувство: будто дома´ и люди, пустырь и лес, мокрое угрюмое небо – все это расплылось, раздалось по сторонам, увеличилось, охватило меня, проникло в меня и стало мной. В нестерпимо прозрачном, хладном воздухе хорошо виден был каждый пустяк, каждый крошечный элемент напитанного влагой светло-серого мира. Мельчайшие капли – не то росы, не то какой-то иной, неземной субстанции, мурашки, крапинки бытия, одновременно и зримые, явственные, и несуществующие, – дрожали, радужно переливаясь, повсюду вокруг меня, делая мироздание местом влажным и чрезвычайно ясным, отчетливым. Все вокруг было так прозрачно, так трепетно-явно, что почудилось – и ощущение это охватило меня всего, от кончиков волос до пяток, пронзило мучительно-сладостной дрожью, – почудилось, будто череп мой исчез и набухший от влаги рассудок раздался вширь, потеряв вещественную плотность, расплылся сизым облаком, занял все пространство вокруг, смешался с ним, включив в себя и башню, и пустырь, и фигуры горожан, и лес. Ясная осенняя тишь объяла меня, растворив в себе. Я потерялся, меня не стало, а вернее, я стал миром, а мир обратился мной, мы смешались круговертью образов, картин, звуков, пониманий и смыслов. Мироворот закрутился вокруг, слив предметы, людей, деревья и тусклый осенний пейзаж в размытый поток, искристое кольцо хрустальной влаги, подрагивающее каплями – остановившимися мгновениями жизни. Подняв руку, я уперся пальцем в кожу меж своих глаз, немного выше переносицы, туда, где, как казалось мне на протяжении всей жизни, я всегда находился, в ту замкнутую на самое себя область моей головы, где всегда пребывало сознание, теперь вот по какой-то причине выплеснувшееся из своих неизменных границ; сделал это – и тогда кружение прекратилось, и мир вновь замер вокруг в знакомой, привычной конфигурации, в отдаленности, отдельности всех от всего, самости любого предмета и события. Не опуская руку, вдавливая палец в кожу на лбу все сильнее, я медленно пошел прочь от башни. А сверху донесся сдавленный вопль, более похожий на вой.