Петля Мебиуса - Илья Новак

– Да у него глаз вытек!

Я смог более или менее надежно утвердиться на ногах и снова прижал ладонь к левому глазу, который продолжало жечь огнем. Под рукой было что-то липкое и теплое. Спутники, держась за лавки и друг за друга, пытались встать. Тарабан подскочил особенно сильно, накренился в одну сторону, затем в другую – и перевернулся на бок. Матерчатый полог его прижало к земле, деревянные дуги с треском переломились.

Спутники мои лежали, издавая стоны и невнятные проклятия. Ощутив запах дыма, я встал – и увидел, что в лавку вонзилась еще одна стрела, дерево вокруг того места, куда погрузился наконечник, почернело. Я переступил через сломанную крепежную дугу, кряхтя, выбрался наружу. Тела седобородого нигде не было видно – вернее всего, оно слетело на землю во время бешеной скачки. А вот каурая лошадка лежала, подергивая ногами, и дышала шумно, с присвистом. Ноздри ее раздувались. Склонившись над ней, я увидел, что из гривы торчит оперенье вонзившейся в шею стрелы. Лошадка покосилась на меня красным безумным глазом, моргнула и, сильно дернув задними ногами, испустила дух. Я выпрямился, распутывая шнур, что стягивал ворот моей куртки. Скинув ее с левого плеча, потянул за рукав белой льняной рубахи.

Пожилой господин мог ошибиться, а мог и оказаться прав; быть может, я уже лишился левого глаза, но, возможно, он все еще оставался при мне. Так или иначе, вокруг не наблюдалось ни одного зеркала, чтобы проверить. В голове моей царил страшный кавардак, и лишь две связные мысли посетили меня в ту минуту: первая – ежели дела обстоят именно так и я стал одноглазым, это может печальным образом сказаться на моей будущности в библиотеке, помешает занять должность старшего архивариуса; вторая – надо перевязать чем-то глаз, пока все не вытекло. Эта последняя мысль, несмотря на всю ее нелепость, показалась мне вдруг крайне важной. Оторвав часть рукава, я намотал его на голову в виде широкой повязки, покрывавшей левый глаз. Спутники мои еще только пытались выбраться из фургона, а я как раз, закончив с повязкой, затягивал шнур куртки на своей груди, когда позади нас на поляне появились люди.

К тому времени я успел осознать, что мы далеко отъехали от города – лишь случай помешал повозке напороться на дерево или какую-нибудь корягу; мы хоть и не достигли чащи Веселого леса, но значительно углубились в него.

Когда я завидел двоих, что вышли из леса приблизительно с той стороны, где по моим представлениям остался Урбос, первым моим порывом было устремиться навстречу, но разглядев незнакомцев внимательнее, я, наоборот, попятился.

Одетые одинаково, эти двое тем не менее являли собою полную противоположность друг другу. Один был толст, низок ростом, с круглым красным лицом и глазами навыкате, с редкой русой растительностью на голове и лице, короткими конечностями, пухленькими маленькими ладошками. Второй – высок, широк в кости, с крупными руками и ступнями, вытянутым смуглым лицом и длинными, до плеч, черными волосами. На темной, грубой лепки физиономии его выделялся кривой, свернутый набок чьим-то ловким ударом большой хрящеватый нос, а узкие глаза прятались в тени кустистых бровей. Облачены оба были в гетры и длинные, до колен, сшитые из кусков кожи черные куртки с меховыми воротниками, обуты в большие деревянные башмаки.

Жирный и Тощий, вот как я назвал бы этих двоих. Все детали их внешности, запечатлевшись в моем сознании, сразу же отошли на задний план, потому что внимание мое более привлекло оружие в руках незнакомцев. Тощий сжимал короткий лук, через левое плечо его был перекинут ремень прячущегося за спиной колчана; у Жирного был деревянный круглый щит с заклепками и большим умбоном в центре, обеими руками он сжимал молот – насаженный на толстое короткое древко, обмотанный кожаными полосками камень округлой формы.

Они быстро шли вперед, а я пятился. Незнакомцы остановились возле перевернутого тарабана, из которого доносились стоны и проклятия, издаваемые бывшими моими спутниками. Жирный сунулся внутрь. Я услышал такой звук, будто нерадивая хозяйка выронила из окна второго этажа большую тыкву и та разбилась о мостовую. Прозвучал короткий вопль ужаса. Прервался он после того, как тот же звук повторился вновь. Жирный вылез, озабоченно хмурясь, обменялся короткой фразой с Тощим. Тот, кивнув, махнул рукой в мою сторону. Оба они подняли головы, взглянув на меня, быстрым шагом стали приближаться, я же наконец вышел из оцепенения, в которое меня ввергли два этих страшных звука – а скорее, не сами звуки, но осознание того, что´ именно эти звуки, по всей видимости, сопровождали, – развернулся и побежал.

Низкорослые тисы мелькали вокруг, иглы сыпались на голову и за воротник, ветви хлестали по лицу. Слыша за спиной топот и бряцанье, звучавшие то громче, когда преследователи нагоняли меня, то тише, когда они немного отставали, я несся не разбирая дороги. Мысли мои смешались, разум был охвачен даже не ужасом – растерянностью, оторопью, произрастающей из полного непонимания сути происходящего со мной, неспособности постигнуть его смысл. Последовательность и взаимосвязь событий смешались, перепутались; я бежал, целиком охваченный одной лишь мыслью: не дать страшной паре нагнать меня, не позволить жуткому звуку, донесшемуся из фургона, прозвучать в третий раз.

Не знаю, сколько времени минуло с тех пор, когда Жирный и Тощий впервые предстали перед моим взором, но наконец шум их продвижения следом за мной стих, и я, пробежав из последних сил еще немного, остановился. С трудом отдышавшись, вновь потопал вперед, однако теперь гораздо медленнее – силы мои были еще не на исходе, но значительно поубавились.

Из-за того что один глаз скрывала повязка, видеть я стал хуже. Окружающий мир целиком не потерял объема, но стал как бы менее глубоким, уплощился, так что ориентироваться в расположении предметов было теперь тяжелее. Я иногда цеплялся плечом за ствол дерева, иногда не вовремя наклонял голову и получал веткой в лоб, то есть двигался куда менее уверенно и ловко, чем когда глядел на мир двумя глазами. Веселый лес был охвачен тишиной, не слышалось даже пения птиц. Ветви смыкались над головой, пряча небо от взора. В такую лесную даль мне не приходилось забираться ни разу в жизни.

Пугающая мысль о том, что глаза я лишился, возможно, навсегда, конечно же посетила меня, но тут же отошла куда-то на задворки сознания и не причиняла особых мучений, довольно быстро сменившись почти бессмысленными размышлениями вроде «Бог дал – Бог взял» и «Как пришло, так и ушло». Нечто иное занимало мое внимание. Я страшился, что в таком одноглазом состоянии меня выгонят прочь из библиотеки, не позволят вернуться даже на должность младшего переписчика. Впрочем, мысли о библиотеке так же вскоре отошли на второй план и потеряли важность, потому что более насущные тревоги овладели рассудком. Кто эти двое, Жирный и Тощий, почему они напали на тарабан, а после преследовали меня? Неужели погоня связана с…

Я не успел хорошенько поразмыслить над этим, услыхав шум, источник, а вернее, источники коего были трудноопределимы. Какое-то чудно´е подобие музыки с несколько сбитым, неровным ритмом зазвучало позади. Я почти явственно различил грохот барабанов, да вот только гремели они так, как если бы сделаны были из железа. Барабанам вторили волынки и еще какие-то неведомые мне инструменты, музыка их сливалась со звуками леса, так что трудно было отличить одно от другого. Лесной сумрак сгустился, и мне почудилось, что в один миг наступил вечер, хотя конечно же этого не могло быть. Не прекращая бежать, я огляделся и внезапно понял, что не способен уразуметь, утро сейчас, день, вечер или ночь, равно как и не могу припомнить, сколько времени уже провел в лесу. Меня охватило тоскливое чувство безвременья, будто свет и тьма перемешались, нарушив непрерывный ход часов.