Чекисты - Петр Петрович Черкашин (составитель)

Долматов! Надеюсь, наше знакомство продолжится. Загляните как-нибудь ко мне. Рад буду показать мою скромную коллекцию.

— Непременно, — пообещал Андрей.

— Теперь нам остается одно — выпить за здоровье немца, — сказал Аскар-Нияз, когда они поднялись к себе наверх. — Сволочь он, но мы с ним играем и благодаря этому можем позволить себе что-либо получше, чем эта бурда.

Еще три разговора произошло в ту ночь.

Уже немолодой капитан потоптался на лестничной площадке, где сыровато пахло свежей штукатуркой, поискал у одной из дверей звонок, и не найдя его, коротко, но громко постучал.

— Извините, Николай Николаевич, — сказал он человеку, отворившему дверь, — но вы же сами приказали — в любое время суток, а по телефону я не рискнул.

— И правильно сделали, — ответил глухим баском тот, кого назвали Николаем Николаевичем. Он был гораздо моложе своего подчиненного, рыжеват, и сейчас, поднятый среди ночи, выглядел совсем несолидно. Тем не менее, когда они вошли в комнату, подчиненный не решился присесть, пока начальник не настоял.

— Садитесь на диван, Шукур Рахманович.

Сам он уселся рядом.

— Я наследил, — подчиненный смущенно посмотрел на свои сапоги.

— Все равно перекрашивать придется. — Начальник с трудом отлепил от подошвы приставший к ней кусок шпаклевки и спросил: — Так что там с Наследником?

— Выпустили его по одному единственному свидетельству, — сказал подчиненный.

— Кто выступал свидетелем?

— Торговец Абдурашид. Поставщик Мирахмедбая.

— Источник у вас надежный?

— Абсолютно.

— Любопытно, — сказал начальник, достал портсигар, предложил подчиненному папиросу и сам закурил тоже. — Не очень ли легко все получилось, а, Шукур Рахманович?

— Вот и я так думаю, — ответил подчиненный. — Абдурашид дал ему работу у себя на складе. А неделю спустя Наследник от него уехал в город.

— А что в городе?

— Пока темно. С Учителем, вы знаете, связь оборвалась из-за последнего провала. Может, Николай Николаевич, мы Наследника кому-нибудь другому передадим? Я потому и пришел среди ночи, чтобы посоветоваться.

Начальник молчал, пока папироса не дотлела в его пальцах.

— Ладно, — произнес он наконец. — Решим, наверное, так: сейчас никому Наследника передавать не будем, потом — Афганцу.

— Как же? — подчиненный снова приподнял брови. — А если Учитель замрет надолго?

— Положимся на аллаха, Шукур Рахманович. Должен когда-нибудь он и нам помочь.

— Должен, конечно, — подчиненный задумчиво улыбнулся. — А если время упустим?

— Пока еще можно ждать, — сказал начальник. — Им положено сделать первый ход. Белыми играют они.

Е. Ефимов

ТРИ ГРАНИ РАЗВЕДКИ

Над каскадом фонтанов, среди зелени одной из ташкентских площадей возвышается памятник легендарному рыцарю революции. В канун 100-летия со дня рождения Феликса Эдмундовича Дзержинского к подножию памятника принес цветы седой человек.

Первую годовщину Октября Михаил Михайлович встретил в Кремле.

...Дрогнули стекла темных окон, и сразу донесся взрыв.

«Рядом!»

Часовой, мерно вышагивавший по каменным плитам, привычно подтянул винтовочный ремень и приник к окну. В облаках плыла ракета.

И тут же, — обернувшись на свет, который блеснул из приоткрытой двери, он встретился со спокойным взглядом прищуренных глаз.

Ленин подождал, не скажет ли что-нибудь часовой, и объяснил:

— Взрыв у Кремлевской стены. Эсеры...

По крутой лестнице, подымающейся спиралью к третьему этажу, взбежал начальник охраны. Доложил: «У самой стены. Похоже бомба. Взорван памятник Робеспьеру».

Лицо Владимира Ильича стало суровым. Этот памятник вождю французской революции открывали совсем недавно, вместе с другими памятниками: Октябрьская революция торопилась воздать должное своим предтечам.

Ленин вернулся к прерванной работе, а часовой снова принялся вышагивать — от кабинета Председателя Совета Народных комиссаров до входа в маленькую квартирку, где жила семья Владимира Ильича. Поворот — и снова неторопливым шагом к кабинету.

Он был очень молод, этот человек с ружьем: ему едва минуло двадцать. И не ведал красноармеец, что это — единственная годовщина Октября, которую суждено ему встретить в Москве.

Так уж сложилось: в поле под пулями встречал он Октябрь, в глубокой разведке, вдали от Родины... И в часы, когда не то что пожать руку товарищу — на родном языке нельзя было слова молвить, Михаил Михайлович непременно вспоминал пост, который в росписи кремлевского гарнизона 1918 года значился первым. И что бы ни поручала потом своему бойцу партия, он брался за это дело так, словно сейчас, только что шагнул с самого первого своего поста.

А привели его на тот пост товарищи — латышские стрелки. О том, как русский парень стал латышским стрелком, неоднократно спрашивали его. И красноармеец Адамович рассказал, что он — рижанин, что на заводе «Проводник», эвакуированном из Риги, много латышей, что вместе они дрались в октябре семнадцатого с юнкерами на Красной площади. А потом вся заводская дружина вступила на пополнение во второй Латышский полк. Не отставать же от товарищей...

И, пожалуй, трудно было найти лучшую школу для солдата революции. Латышские стрелки в семнадцатом охраняли Смольный. В марте 1918 года они проложили путь эшелону, в котором Советское правительство направлялось из Петрограда в Москву.

А в грозовой день 6 июля 1918 года латышские стрелки вместе с отрядами московских рабочих стали главной ударной силой, которая навела революционный порядок в столице.

Ливень хлестал в лицо из туч, нависших в тот день над Москвой, и другой ливень — свинцовый, пулеметный, разил товарищей. «Левые» эсеры приурочили свой мятеж к созыву пятого чрезвычайного съезда Советов — то была коварная и отчаянная попытка обезглавить революцию. Отпор был скор и суров. И гроза оказалась очистительной.

Поднятые по тревоге роты второго латышского полка ночью пришли с Ходынского поля на Страстную площадь — туда, где ныне стоит бронзовый Маяковский[23]. С этого рубежа двинули к Трехсвятительскому переулку, к логову мятежников.

А когда делегаты снова собирались на съезд, второй латышский полк без передышки двинул на северо-восток, на Волгу — громить мятеж, поднятый эсерами и в Ярославле. Там настигли красноармейца Адамовича две пули. Он «разъяснил» фельдшеру, что раны — пустяковые, и вернулся в полк, ставший гарнизоном в Кремле.

Здесь в октябре 1918-го ему вручили партийный билет. А в декабре полк двинул на запад — дал бой немцам. Оккупанты, нарушив перемирие, торопились отхватить побольше советской земли. Казалось, все рассчитали, обеспечили перевес, и «железная» дивизия дрогнула под ударом латышских стрелков, начавших контрнаступление. На Ригу!

Здесь, пожалуй, и нашел свое