Чикаго - Аля Аль-Асуани

— Язык должен быть точным и выдержанным. Если он будет эмоциональным, как в художественном произведении, то документ не будет воспринят всерьез. А если будет слишком резким, как объявление войны, будет смотреться карикатурно.

Мы внесли требования об освобождении арестованных, отмене чрезвычайных судов и запрете пыток. К окончательной формулировке мы пришли поздно ночью в пятницу, а на следующий день я встал рано утром, распечатал документ, снял с него двадцать копий и отправился на задание. Мне предстояло встретиться с египетскими аспирантами и убедить их это подписать. За день я побывал у пятерых и устал от бесполезных споров. В конце концов все они отказались поставить подписи. И самая странная реакция была у Тарика Хасиба и Шаймы Мухаммади, моих коллег по кафедре гистологии, которые никогда не разлучаются (я думаю, между ними что-то есть). Тарик — человек странный. Учится на отлично, но замкнут и агрессивен. Кажется, что у него вечно мрачное настроение, как будто его только что подняли с постели. Он выслушал меня молча. Шайма сидела рядом с ним. Я напомнил о происходящем в Египте, объяснил, что наш долг — предпринять что-нибудь и попытаться изменить, но заметил на его лице насмешку. Как только я упомянул о требованиях, он перебил меня, нахмурившись:

— Ты шутишь? Хочешь, чтобы я подписал документ против президента страны?!

— Ради своей же страны!

— Политика меня не интересует.

— Когда вернешься в Египет, разве ты не женишься и не заведешь детей? — спросил я у него, бросив взгляд на Шайму.

— Даст Бог.

— Тебя не волнует их будущее?

— Я обеспечу своим детям лучшее будущее, если закончу учебу и вернусь в Египет с кандидатской степенью.

— И тебя устроит, если они будут жить в коррупции и несправедливости?

— Думаешь им станет лучше, если меня арестуют?

— Кто тебя арестует?

— Каждого, кто подпишет эту бумагу, в покое не оставят, — впервые за весь разговор вмешалась Шайма.

Я набрался терпения и попытался их переубедить, но Тарик поднялся и сказал мне:

— Не теряй времени, Наги. Мы не будем ничего подписывать. Не думаю, что хотя бы один египтянин в Чикаго сделает это. Я дам тебе совет. Брось это дело, добром оно не кончится. Займись учебой, сиди на своем месте и не пытайся изменить мир!

Он потянул Шайму за руку, и они оставили меня одного. Когда вечером мы с Карамом встретились, я был на грани отчаяния.

— Придется отказаться от этой затеи! — сказал я ему.

— Почему?

— Все аспиранты, у которых я был, ничего не подписали.

— А ты думал, их легко будет убедить?

— Они смотрели на меня как на умалишенного.

— Этого и следовало ожидать.

— Почему?

— Аспиранты зависят от правительства. Если они подпишут заявление, их накажут.

— Но я такой же аспирант, как и они.

— Нет, ты исключение. Ведь ты не работаешь в университете. Тебе нечего терять.

— Если каждый будет так рассуждать, то мы не сможем ничего сделать.

— Очнись!

— А я не сплю. Я считаю их позицию эгоизмом и подлостью. Из-за таких и им подобным мы имеем то, что мы имеем. Они ничего не видят в жизни, кроме своих узких интересов. И именно такие люди при существующем режиме становятся министрами и советниками, а потом утаивают правду и ради того, чтобы удержаться на своем месте, разыгрывают спектакль перед президентом.

— Не отчаивайся, — сказал доктор Карам.

— Я уже не вижу смысла в том, что мы затеяли.

Он улыбнулся, похлопал меня по плечу и вытащил из кармана сложенный лист бумаги. Я просмотрел его. Это была копия заявления со многими подписями. Он улыбнулся:

— Признай, что мне это удалось лучше, чем тебе!

Я стал читать имена. Среди подписавших были и копты, и мусульмане. Он не скрывал радости:

— Поначалу я не был одержим идеей этого заявления. Но позже она мне показалась великолепной. Многие, с кем я встречался, откликнулись. Нас ждет успех, Наги. Но мы должны подыскать подходящее место. Не теряй времени с аспирантами. Я дам тебе список египетских эмигрантов, живущих в Чикаго, с адресами и телефонами. Мы поделим их и будем с ними связываться.

В последующие дни, возвращаясь с факультета, я садился на телефон и начинал обзванивать людей. Я представлялся аспирантом, который хочет основать новое египетское землячество, а затем спрашивал у собеседника, когда он может со мной встретиться. Реакции были разные. Некоторые откровенно говорили мне, что их с Египтом больше ничего не связывает и им все равно, что там происходит. Но большинство соглашались. Я обошел несколько районов Чикаго. Почти все египтяне, с которыми я встречался, были возмущены происходящим в стране. В конце беседы каждому я задавал прямой вопрос:

— Вы хотите сделать что-нибудь для своей страны?

По их взгляду я догадывался, каков будет ответ. Если я видел в нем безразличие или замешательство, ответ был отрицательным. Если взгляд оставался доброжелательным, они подписывали все. На следующей неделе в воскресенье в четыре часа дня, когда, возвращаясь в общежитие, я сел в голубой вагон метро, у меня было десять подписей, а у Карама двадцать девять. Всего тридцать девять, и еще пять человек взяли время на размышление. Я и не думал добиться такого успеха в столь короткий срок. У нас еще целый месяц, и если мы продолжим в таком же духе, то получим сотни подписей.

Я вспомнил статью, прочитанную несколько лет назад. В ней говорилось о загадочном характере египтян, ответную реакцию которых трудно предугадать. В статье утверждалось, что революции в Египте вспыхивали, когда этого никто не ожидал. И что этот народ, внешне спокойный, именно в тот момент, когда, кажется, он подчинился властям, неожиданно совершал революцию. Теория верна. Я ощутил радость и гордость, потому что смог что-то сделать для своих униженных товарищей, которых избивают и волокут по улицам Каира. Для тех, кого арестовывают и жестоко пытают только за то, что они выразили свое мнение. Завтра мы покажем лицо египетского режима всему миру. Перед телевизионными камерами и представителями мировой прессы выступит человек и от имени египтян Чикаго призовет президента отказаться от власти ради того, чтобы Египет стал демократическим. Это будет главной новостью дня!

При входе в общежитие я заметил Генри, бывшего друга Вэнди, сидящего за стойкой. Он бросил на меня презрительный взгляд, который я полностью игнорировал. Я замедлил шаг, чтобы показать ему, что мне до него нет дела, и почувствовал уверенность. Больше я его не боюсь. Пусть катится ко всем чертям! Впредь, если он перейдет границы дозволенного и скажет оскорбительное слово, я преподам ему урок, который он никогда не забудет. Я вышел из лифта, повернул ключ в замке и, как только переступил порог, заметил, что что-то не так. Свет был включен, но я отлично помнил, что выключил его перед уходом. Я медленно и осторожно вошел и вдруг увидел человека, сидящего в кресле в гостиной. От удивления я встал как вкопанный и громко вскрикнул: