Тризна по князю Рюрику. Кровь за кровь! - Анна Гаврилова

Добродей с отвращением наблюдал подобострастие на лицах киевлян, удивление дружинников Осколода и суровую уверенность новгородских воинов — русов, словен, варягов.

— Говори! — бросил Олег.

И запыхавшийся воин провозгласил на всю округу:

— Свежая могила найдена. Там, на холме.

Рука говорившего взметнулась, указывая направление.

— Должно быть, она и есть, Оскольдова. Там крест вкопан, ремнями стянут. Прикажи, и мы привезем труп.

Олег поднялся. Величественный и бледный.

— Я не стану осквернять безвестную могилу, даже если это и так. Хотя Осколод не заслуживает милости быть похороненным в земле. Но тот, кто ослушался слова моего, будет найден и разделит судьбу своего господина.

Площадь молчала. Даже бабы, охочие до подобных новостей, не проронили ни звука. Все с опаской глядели на Олега, на дружинников за спиной новоявленного князя, косились на воинов прежнего — Осколода. Добродей ловил на себе взгляды горожан и соратников, скрежетал зубами.

Ему отчаянно захотелось шагнуть вперед и ответить. Сказать все! О подлости Олега, который не посмел явиться в Киев, как должно мужчине. О трусости гридней Осколода, что побоялись напасть на чужаков и погибнуть в неравной схватке. О ещё большей трусости горожан, которые испугались воспротивиться воле Новгородца, похоронить князя как человека. Каждый из стоящих здесь предал Осколода. Каждый! Плох он или хорош, но князем был. Теперь уж нет.

Вот она — расплата за то, что не побоялся пойти против обычая и тем самым уберечь Киев, сохранить народ.

Во рту стало горько, грудь едва не разрывалась от боли. Он — старший дружинник Осколода, тоже предатель. Потому как не посмел выйти с оружием, честно отбить тело владыки. Вместо этого поступил как последний трус, вор! Этот поступок недостоин мужчины.

На плечо легла тяжелая рука — Златан.

— А ну его… Чего поминать старое?

— Мы все ещё в дружине Осколода, забыл? — отозвался Добродей.

— Да разве ж это служба? — хмыкнул Златан. — Мы — что козлы на перепутье. Осколод погиб, Дира от помощи отказывается, Олег… с этим так и вовсе не ясно. Ежели обо всем этом думать — голова расколется. Пойдем-ка к Синеоке, а? У неё бражка поспела, такой ни в одной корчме не встретишь…

Златан потянул в сторону, но Добродей с места не сдвинулся.

— Ты чего?

— С каких это пор киевские дружинники окольными путями ходят? — ровным голосом спросил Добря.

— Так это… — Златан смутился, покраснел.

— Напрямик пойдем. Через площадь.

Добродей двинулся вперед, увлекая за собой приятеля. Людская толпа уже расходилась. Горожане шептались, обсуждая новость. Многие останавливались, пристально вглядываясь в даль, где, по словам вестника, теперь покоится прежний князь.

Чем ближе к Олегу, тем гаже на душе. Но Добродей и не думал останавливаться. Взгляд прикован к лицу мурманина. Эх, если бы чуть меньше воинов вокруг Новгородца…

Внезапно Олег повернул голову, и их взгляды встретились. Добре показалось, что в темечко вонзилась молния, прошла по спине и через пятки ринулась в землю. Ему даже запах паленого мяса почудился. В глазах Олега вспыхивали искры, странные, нечеловеческие.

Сознание помутилось, внутренний голос шепнул: «Он знает! Он все знает!» — а в памяти тут же вспыхнуло старое, уже забытое… Тогда, семнадцать лет назад, в Рюриковом граде Олег смотрел так же.

Занятый собственными мыслями, Добродей не заметил, как миновали площадь. Опомнившись — обернулся на ходу, в надежде снова различить бледное лицо предводителя новгородцев. И тут же во что-то врезался.

— Куда прешь! — заревело в самое ухо.

Добродей отскочил. Рука по старой памяти метнулась к рукояти меча, но пальцы замерли, так и не коснувшись оружия.

В полушаге стоял новгородец. Не особо высокий, но плечи — шире не бывает. В светлых кудрях и коротко остриженной бороде блестели солнечные лучи, зато в глазах, серых, как предгрозовое небо, ни капли веселья. Он тоже потянулся за мечом и тоже замер, не в силах отвести взгляда от киевского дружинника.

— Не верю, — пробормотал Добродей.

Воин кивнул, ответил в тон:

— Морок.

Но чем дольше рассматривали друг друга, тем меньше оставалось сомнений.

— Розмич? — наконец, спросил Добря.

— Ага… — протянул тот. Взгляд из растерянного стал оценивающим, и так как Розмич был чуть ниже, ему пришлось отступить, чтоб не задирать головы. — А ты вымахал… на киевских-то харчах.

— Да, ты всегда был выше меня, — кивнул Добродей, — теперь вот… ширше.

Губы Розмича растянулись, улыбка обнажила нестройный ряд зубов.

— А ты что же… предал плотничью судьбу? Дружинником заделался?

— Как видишь. — Добродей не смог сдержать улыбки, развел руками.

— Силен… Хм… С тех самых пор Осколоду и служил?

— Да.

— Ну, а я Олегу, — с долей хвастовства сообщил Розмич и все же ненароком тронул едва заметный шрам у виска — подарок мурманского коня.

Рядом замер Златан, недоуменно таращился то на Добродея, то на ильмерского воина. Другие — те, что шли вместе с Роськой, тоже остановились, хмурились. После недолгого молчания Розмич заговорил снова:

— Как мы вас… разделали, а?

Из уст старинного знакомого эти слова прозвучали не так обидно. По крайней мере, желания вырвать Розмичу язык не появилось.

— Ничего, — ухмыльнулся Добродей, — и на старуху бывает проруха. Тело Осколодово не уберегли ведь…

— Да, что есть, то есть… Но мы все равно наглецов поймаем… — Помолчав, новгородец продолжил: — Как тебя угораздило — в дружине Осколодовой оказаться?

— Да так…

И обнялись. Добродей не сразу понял, отчего так защемило сердце. Вот он — родич. Настоящий. Пусть не по крови, но родня. Частичка детства и милой сердцу Волховской земли. Пусть и с другого берега, а здесь — он свой.

— Как там наши? Деревенские?

— Да я и не бываю в тех краях, — смущенно отозвался Розмич.

— А про мамку мою знаешь чего?

— Нет… Сразу после той резни Рюрик город оставил. Пошел возводить новый, ну, через Волхов, напротив Славны. Сейчас это Новградом и зовется. А я при Олеге все годы. И покуда отроком был, и гриднем… а дружинником — и подавно. Мы вскоре в Ладогу подались, потом — на корелу ходили, свеев отражали… Даже в Вагрию, однажды. Всякое случалось. И своих уже лет десять не видел.

Опять смолкли.

— А помнишь… — сказали одновременно, оба смущенно потупились.

Наконец, Розмич шумно вздохнул, выпалил весело: