Беззаботные годы - Элизабет Говард

– А мух здесь всегда была тьма-тьмущая, – сказала она. – В местном магазине есть липучки. Я прихвачу завтра утром по дороге пачку?

– Тогда уж и старые снимите, – отозвалась Эмили. Добродушие Эди поражало ее (Эди, казалось, была готова браться за любую работу, даже ту, которая не имела к ней отношения), и в ответ она могла лишь брюзжать. – Ох уж эти мухи! – обратилась она к Филлис. – В Лондоне о таких и не слыхивали!

* * *

Потратив половину утра на домашние дела, Вилли вдруг обнаружила, что бродит как неприкаянная – не то что бы ей было нечем заняться, просто никакие занятия не имели особого смысла. Как вся моя жизнь, подумала она. Жалости к себе она предавалась, подобно тайному пьянице, не могла без нее обойтись и цеплялась за веру в то, что никто об этом никогда не узнает, если жалеть себя она будет, лишь оставаясь в одиночестве. И действительно, подобно тем пьяницам, которые наотрез отказываются от выпивки, предложенной им кем-либо, она отвергала беспокойство за нее, которое ее имплицитное поведение время от времени вызывало у других людей. Ей не хотелось, чтобы ее горести сократились до масштабов фрустраций, ее ощущение трагедии свелось к невзгодам или, хуже того, к неудаче или неорганизованности. С ее точки зрения, добродетель обязана быть жертвенной, и она отдала все ради замужества с Эдвардом. «Всем» была ее карьера танцовщицы. В то время это решение казалось не только разумным, но и правильным. Она влюбилась в человека, который, как она видела, нравился всем (ей запомнилось, как вскоре после знакомства с Эдвардом она возблагодарила Бога за то, что Джессика уже замужем, иначе у нее не было бы ни единого шанса). А когда (и очень скоро) выяснилось, что намерения у него серьезные, то во время второго обеда с его родителями она по собственной инициативе высказала мысль, что занятия танцами и заботы об Эдварде не сочетаются друг с другом. В то время она не подозревала, что это решение окажется самым важным в ее жизни; тогда ей казалось, что она отдает немногое, а получает все.

Но с годами, после боли и отвращения того, что ее мать однажды назвала «отталкивающей стороной супружества», после одиноких дней, полных бесцельного времяпрепровождения или откровенной скуки, беременностей, нянь, слуг, заказов бесчисленных трапез, у нее создалось впечатление, будто бы она пожертвовала всем ради очень немногого. К этому выводу она пришла этапами, почти неразличимыми для нее самой, маскируя неудовлетворенность каким-нибудь новым видом деятельности, которая быстро увлекала ее, перфекционистку. Но когда она наконец овладевала искусством, или рукоделием, или приемами, с чем бы они ни были связаны, то понимала, что ее скука никуда не делась и просто ждет, когда Вилли наиграется с ткацким станком, музыкальным инструментом, доктриной, языком, благотворительностью или очередным видом спорта и снова осознает полнейшую тщетность собственной жизни. И тогда, лишившись отвлекающего фактора, она впадала в своего рода отчаяние, поскольку каждое увлечение подводило ее, не обеспечивало raison d’être[17], ради которого она и занялась им изначально. Отчаяние – так она называла его мысленно; ее самолюбие (о чем никто так и не узнал) стало оранжереей, полной экзотических образцов с этикетками «трагедия», «самопожертвование», «разбитое сердце», и прочих разнообразных и героических ингредиентов, из которых невольно составилось ее тайное мученичество. Поскольку она в себе видела одно, а все остальные люди – другое, у нее не было подруг достаточно близких, чтобы изжить злополучное положение вещей. Но будучи недосягаемой для заурядных невзгод, она признавала их существование в мире других людей и была исполнена по-настоящему деятельной и полезной доброты по отношению к ним. Она походила на человека с больной спиной, охотно соглашающегося стирать для того, кто страдает мигренью. Несчастный случай, болезнь или нищета пробуждали в ней отзывчивость: это она сидела всю ночь с Невиллом во время приступа астмы, чтобы Эллен могла хоть немного вздремнуть, это она возила брата Эди, эпилептика, в Танбридж-Уэллс на прием к специалисту и каждый год умудрялась купить костюм или платье, которые доставались Джессике, давно уже не позволяющей себе никаких новых вещей. А в остальном она гадала, порой смущенно и беспокойно, почему она не может быть такой, как Дюши, довольствующаяся своим садом и музыкой, или как Сибил, радующаяся своему малышу и новому дому, или даже как Рейчел, которая обрела себя в благотворительности и роли идеальной дочери. Но ей тут же приходила в голову мысль о том, что быть идеальной дочерью для ее матери абсолютно невозможно. Леди Райдал была известна стандартами поведения, которых не мог достичь ни один из ныне живущих и в наименьшей степени – ее дочь. Джессика, как будто бы взявшая эту высоту, испортила, конечно, все впечатление от своего рекорда, выйдя замуж за обедневшее ничтожество – впрочем, видное и обходительное, но с ее красотой и покладистым нравом леди Райдал ставила планку гораздо выше какого-то простолюдина, обладателя шарма и медалей. Этот брак леди Райдал расценивала как одну из личных трагедий, преследующих ее всю жизнь, – «милая бедняжка Джессика загубила свою жизнь», – и никто, кроме самой леди Райдал, так и не смог понять, каких страданий ей это стоило, как она часто повторяла Вилли или еще кому-нибудь, угодившему к ней на чаепитие. Нет, у Рейчел все сложилось неплохо – ведь от нее, в конечном итоге, больше ничего не требовалось.

К этому времени она уже сходила проверить комнату девочек. За исключением цветов, Луиза наконец-то (уже хоть что-то!) сделала то, что ей было велено. Комната выглядела опрятно, как дортуар в пансионе, постели заправлены, чистые полотенца разместились на вешалке, на туалетном столике уже ничего не стояло, книги Луизы высились стопкой на каминной полке. Вилли выглянула в окно как раз в тот момент, когда автомобиль ее сестры свернул на подъездную дорогу к дому, и поспешила вниз, встречать гостей.

* * *

После уборки в комнате Луиза унесла свою книгу в гамак, но настроиться на чтение не могла. Таким было еще одно новое, странное и неуютное свойство ее жизни: прошлым летом ее тревожило лишь то, как поделить что-нибудь – к примеру, по-честному поделить гамак с Полли, но когда наконец приходила ее очередь, о чем бы ни шла речь, она бросалась туда с азартом, словно никакого другого существования у нее и не было. А теперь ее существование, похоже, всегда вторгалось в какую-нибудь деятельность; самой себе она казалась более значительной и хаотичной персоной, которая никогда и ничем не увлекалась от души, – что бы она ни делала, некая частица ее сидела на обочине, язвила, коварно предлагала что-нибудь другое: «Из этой книги ты уже выросла, и вообще, ты же ее уже читала». Упоминания о возрасте были постоянными: казалось, для большинства вещей она или еще слишком маленькая, или уже чересчур взрослая.

Прошлым летом все ощущалось совсем иначе. В то время она верила в «Wonder-крем», который они приготовили вместе с Полли. Потом приняла активное участие в похоронах Помпея, организовала их целиком и полностью (даже уговорила Дюши сыграть «Похоронный марш» в гостиной, при распахнутых настежь окнах). Она сама сплела венок из белладонны; Помпея завернули в старый черный бархатный пиджак тети Рейчел, а на поминках к чаю подали сэндвичи с ежевикой и пастой Marmite, и Полли согласилась, что выглядят они гораздо приличнее сэндвичей с клубничным джемом. А потом они с Полли часами сидели на своей яблоне, умирали со смеху, обмениваясь в постели шутками «Тук-тук! – Кто там?», играли с мальчишками в поло на велосипедах, а со всеми остальными – в людоеда и увидалки. Теперь же, когда кто-нибудь предлагал эти развлечения – Лидия и Невилл, но чаще Полли и Клэри, – Луизе никогда не хотелось играть. Иногда она все же играла, потому что поначалу хотела, но часто выходила из игры в самом разгаре, потому что искренне радоваться ей не могла. Ей до сих пор нравилось валяться на пляже и играть в теннис, но только со взрослыми, а они обычно рассчитывали, что она составит компанию детям.