Фурцева - Леонид Млечин

Первые шаги в преодолении сталинского наследства сделал, как ни странно, Лаврентий Павлович Берия. Заняв пост министра внутренних дел, он принялся прекращать заведомо фальсифицированные дела и освобождать арестованных. В его аппарате подготовили объемистый документ в несколько десятков страниц. В нем цитировались показания следователей МГБ о том, как они сажали невиновных и получали нужные показания, воспроизводились резолюции Сталина, который требовал нещадно бить арестованных. С этим документом знакомили только членов ЦК, которых приглашали на Старую площадь. Прочитанное производило впечатление разорвавшейся бомбы.

Берия подготовил амнистию 1953 года, которая воспринимается исключительно негативно. В действительности она открыла дорогу на свободу людям, сидевшим за преступления, за которые позже уже не сажали. Берия написал в президиум ЦК, что в исправительно-трудовых лагерях, тюрьмах и колониях сидят два с половиной миллиона человек. Большое число заключенных не представляют серьезной опасности для общества: это женщины, подростки, престарелые и больные люди. Такое количество заключенных объяснялось жестокостью советской юстиции. В предвоенные времена стали сажать за самовольный уход с работы, за должностные и хозяйственные преступления, мелкую спекуляцию, кражи.

В результате на свободу вышли 1 миллион 200 тысяч заключенных и были прекращены следственные дела на 400 тысяч человек. Амнистию в тот момент называли ворошиловской, потому что под указом стояла подпись председателя президиума Верховного Совета Климента Ефремовича Ворошилова…

Другое дело, что Берия вовсе не преследовал цель восстановить справедливость. Разница между Хрущевым и Берией состоит в том, что Никита Сергеевич действительно хотел сделать жизнь людей лучше. Единоличная власть была для него инструментом для достижения этой цели. И он выпустил людей из лагерей не ради славы, а потому что считал, что их посадили незаконно.

Когда Берия стал осуждать репрессии, он тем самым снимал с себя ответственность и намерен был призвать к ответственности других. Это больше всего напугало партийный аппарат. Пересматривались только те дела последнего времени, к которым Берия не имел отношения. О других несправедливо арестованных, о тех, кого посадил он сам, Лаврентий Павлович не вспоминал. Им руководило не желание выпустить невинных, а стремление переложить вину за репрессии на своих соперников и конкурентов и конечно же снискать в стране лавры освободителя.

Смело можно утверждать, что реформы Лаврентия Павловича были бы недолговечными. Когда бы он решил, что крепко держит в руках власть, страна бы вновь вернулась к ГУЛАГу и репрессиям, то есть к сталинскому режиму.

Берия хранил у себя досье на всех руководящих работников. Эти документы после его ареста Иван Серов, человек Хрущева, перенес в ЦК, чтобы никто из чекистов в них не заглянул. Никита Сергеевич пишет, что он эти досье не читал. Вероятно. Но их читал Серов. После чего члены президиума ЦК договорились все уничтожить. Это было одиннадцать больших бумажных мешков.

Что в них было? Можно только предполагать.

После поездок членов политбюро по стране в госбезопасность поступали доносы. Они были оформлены в виде рапортов о ходе поездок, но содержали такие детали, которые легко могли стать поводом для освобождения кое-кого из них от работы. Партийные руководители тоже люди: вдали от дома и бдительного ока коллег они, расслабившись, что-то себе позволяли, а сотрудники охраны заботливо все фиксировали и сообщали начальству на Лубянку. Этим занималась большая команда.

Необходимость перемен и расчета со сталинским прошлым понимали и другие члены партийного руководства, только они медлили, трусили, боялись. Георгий Маленков, новый глава советского правительства, уже в апреле 1953 года предложил собрать пленум ЦК, чтобы осудить культ личности Сталина.

Сохранился проект его выступления:

«Товарищи! По поручению президиума ЦК КПСС считаю необходимым остановиться на одном важном принципиальном вопросе, имеющем большое значение для дела дальнейшего укрепления и сплочения руководства нашей партии и советского государства. Я имею в виду вопрос о неверном, немарксистском понимании роли личности в истории, которое, надо прямо сказать, получило весьма широкое распространение у нас, и в результате которого проводится вредная пропаганда культа личности. Нечего доказывать, что такой культ не имеет ничего общего с марксизмом и сам по себе является не чем иным, как эсеровщиной.

Сила нашей партии и залог правильного руководства, важнейшее условие дальнейшего движения вперед, дальнейшего укрепления экономической и оборонной мощи нашего государства состоит в коллективности и монолитности руководства… Руководствуясь этими принципиальными соображениями, президиум ЦК КПСС выносит на рассмотрение пленума ЦК КПСС следующий проект решения:

„Центральный комитет КПСС считает, что в нашей печатной и устной пропаганде имеют место ненормальности, выражающиеся в том, что наши пропагандисты сбиваются на немарксистское понимание роли личности в истории, на пропаганду культа личности.

В связи с этим Центральный комитет КПСС признает необходимым осудить и решительно покончить с немарксистскими, по существу эсеровскими тенденциями в нашей пропаганде, идущими по линии пропаганды культа личности и умаления значения и роли сплоченного, монолитного, единого коллективного руководства партии и правительства“».

Пленум не собрался. Маленков не решился первым назвать имя Сталина. Но разговор о наследстве вождя становился неизбежным.

В 1954 году Хрущев делился с товарищами по партии:

— В последние годы товарищ Сталин страдал тяжелым заболеванием — гипертонией. Повышенное давление вызывает у людей сильную раздражительность, мнительность… Болезнь и годы не могли не сказаться на его способностях. В последние годы и ум у него уже стал не тот: как ленинградское солнце — блеснет, а потом опять в тумане. Это зависело от состояния его здоровья. Он иногда впадал в крайности: мог и похвалить, мог и арестовать человека.

Пятого ноября 1955 года на президиуме ЦК зашла речь о том, как отмечать день рождения Сталина, и вспыхнул спор. Руководство страны разделилось на две группы. Одна считала, что настало время рассказать правду о преступлениях. Другая всячески этому противилась.

После ареста Берии освобождение заключенных продолжалось. Это было неизбежным, считает профессор Владимир Наумов, который многие годы работал в комиссии, занимавшейся реабилитацией невинно осужденных. И не только по соображениям гуманности и справедливости:

— В начале 1950-х годов советское общество находилось накануне социального взрыва. Терпение миллионов людей было на пределе. Смерть обожествляемого вождя ослабила страх перед государством и породила надежды на улучшение жизни. Волнения в лагерях начались еще при жизни Сталина. В марте 1946 года вспыхнули бунты заключенных на Колыме, в Коми и Казахстане. А с марта 1953-го их число резко увеличилось. Восстания подавлялись с применением тяжелой военной техники, танков, артиллерии. Заключенных было так много, что если бы они поднялись, то смели бы охрану лагеря и устроили бог знает что. А рядом с лагерями жили вчерашние зэки, недавно освобожденные, — либо им не разрешили вернуться домой, либо они встретили женщину, женились. Возникала критическая масса, опасная для власти. Фактически все крупные индустриальные города были окружены лагерями заключенных и бывшими заключенными, без которых промышленность не могла обойтись.