Три версии нас - Лора Барнетт

Он возвращается в реальность, видит лица людей.

— По крайней мере, она покоится с миром, — произносит какая-то женщина, примерно ровесница матери, с маленькими голубыми глазами, оттененными розовым. Джим кивает, не понимая, что надо сказать в ответ. Слова находятся только у его тетки Пэтси.

— Ты сделал для нее все возможное, Джим. Она тебя любила, ты был для нее всем, но в конце концов и этого оказалось недостаточно. Ей всегда чего-то не хватало.

Тетка хмурится, наблюдая, как Джим наливает себе новую порцию виски: вторую бутылку он привез с собой из Лондона.

— Поаккуратнее. Если напьешься до беспамятства, легче тебе не станет.

Пэтси права: он стал много пить. Не хочется винить мать, хотя это удобное объяснение. Уже на протяжении многих месяцев Джим замечает, как первый глоток приносит облегчение — делает мир другим, более понятным.

Самое лучшее время обычно наступает после ужина (по выходным это, бывает, случается и раньше). Напряжение дня спало, Дэниел уже лег, Дженнифер послушно сидит за уроками, Евы нет дома — как правило, Джим не помнит, где она и звала ли его с собой, — на кухне, залитой уютным светом, тихо. Вторая порция идет хорошо, за ней третья: окружающее пространство окрашивается в теплые цвета, вечер становится многообещающим. Четвертая и пятая порции — и вот обещания уже не сбылись, а в комнате сгустились тени. Тут он начинает задумываться: где Ева? И все остальные? Почему в доме так тихо? В этот момент Джима охватывает леденящее чувство одиночества, и пугающая мысль приходит ему в голову — он идет по пути не отца, а матери. Ведь наверняка Вивиан испытывала то же самое, темной безлунной ночью закрывая за собой входную дверь и отправляясь босиком бродить по улицам. Джим думает о том, что он сын своей матери, и страх охватывает его; тогда он наливает себе еще.

Сейчас, когда на улице темнеет и свет из окон кухни падает на тщательно ухоженный газон, Ева готовит кофе. Она ставит кружку перед Джимом, который давно уже сидит за кухонным столом. Большинство из тех, кто приходил выразить сочувствие, вероятно, разошлись: Джим слышит только голоса жены и Синклера, да еще тихое бормотание телевизора в гостиной.

— Я подвел ее, — произносит Синклер. — Прости меня, Джим.

Джим смотрит на отчима, на его мягкие, невыразительные, незапоминающиеся черты лица.

— Не извиняйся, Синклер. Ты ничего не мог поделать. Никто не мог.

На протяжении нескольких недель Джим безостановочно повторяет эту мысль на разные лады. И будет продолжать еще долго, хотя вряд ли в таком повторении есть толк. Он никогда не объяснит Синклеру, что в душе Вивиан царила тьма. И даже ненавидя и страшась ее, мать хотела нырнуть в пучину с головой. Джим знает это и потому тянется к бутылке виски, чтобы налить себе в кофе щедрую порцию.

— Джим…

В негромком голосе Евы звучит озабоченность, но Джим только мотает головой. Встает, берет со стола кружку, выходит в холл, открывает заднюю дверь.

Вначале Джим не замечает холода, но когда достает табак, бумагу и фильтр, то понимает: пальцы его не слушаются; проклинает погоду, собственную неловкость, все на свете… На пороге появляется Ева, забирает у него табак и бумагу и сворачивает пару сигарет. Они курят молча, глядя на темные замерзшие кусты. Курят, потому что говорить не о чем — пока от холода не начинает щипать лицо. Тогда оба поворачиваются и заходят в дом.

Газетное объявление нашел Тед.

Совместный завтрак: кофе с бриошами, негромко вещает Си-эн-эн, по столу разбросаны газеты. Тед по-прежнему предпочитает читать их дома, но Ева может составить ему компанию только в пятницу утром — во все остальные дни надо быть в университете к девяти. Она часто приходит туда на час раньше, чтобы не торопясь подготовиться к занятиям, собраться с мыслями. Кабинет Евы на третьем этаже здания, где расположен факультет английского языка: небольшой, но хорошо освещенный, в окна заглядывают верхние ветки платана, стены обклеены киноафишами и репродукциями книжных обложек. Удовольствие, которое Ева получает от этого места, обставленного в соответствии с ее вкусом, удивляет. Она любит свою квартиру, полную мелочей, говорящих о том, что здесь живет семья (прислоненная к дивану гитара Сары; бумаги Теда на столе; свежевыстиранное белье на старинной стойке для сушки в кухне), но нигде не чувствует себя так хорошо, как в этом крошечном, давно не видевшем ремонта кабинете.

Даже сейчас, погрузившись в чтение заметки про забастовку водителей грузовиков, Ева мысленно переносится туда, где на письменном столе ее ждет стопка рассказов, написанных первокурсниками, и незаконченный отзыв на магистерскую заявку для Гарварда. Поэтому она не сразу понимает, о чем говорит Тед:

— Джим Тейлор. Ты была с ним знакома в Кембридже?

— Джим Тейлор?

Ева отрывает взгляд от газеты и видит серьезное лицо мужа.

— Что с ним?

— Его мать умерла. Очевидно, самоубийство. Ужасный случай.

Он аккуратно сворачивает пополам номер «Гардиан» и протягивает Еве.

«Вивиан Тейлор, вдова художника, умерла в возрасте шестидесяти пяти лет».

Это не первый текст в разделе некрологов, он помещен в самом низу полосы и сопровождается небольшой черно-белой фотографией хрупкой женщины в вышитом платье; рядом стоит коренастый мужчина ниже ее ростом. Коронер пришел к выводу, что причиной смерти стало самоубийство.

«Остался сын Джим, также известный художник, и сестры Фрэнсис и Патрисия».

Ева вновь вглядывается в фотографию. Вивиан не улыбается, но Льюис Тейлор — мужчина, обнимающий ее за плечи, просто лучится счастьем. Льюис не красавец; невысокого роста, с грубоватыми чертами лица, совсем не похож на Джима, однако в нем, даже на крошечной газетной фотографии, ощущается невероятная энергия. Но Вивиан: вдова художника, мать художника… «Как ужасно, — думает Ева, — когда от человека остаются только имена тех, кого он любил, а больше о нем сказать нечего».

Тед смотрит на Еву.

— Ты ее знала?

— Нет.

Она откладывает газету.

— Я и Джима едва знаю. Мы не встречались в Кембридже, только позднее, в Нью-Йорке.

— А, извини.

Тед уже переходит к французским газетам и берет в руки утренний выпуск «Либерасьон».

— Значит, ошибся.

Позднее, во время обеденного перерыва, когда улицы заполняются машинами, спешащими на выходные за город, а из коридора доносится хохот и топот студентов, Ева в своем кабинете достает газету с некрологом и кладет ее поверх незаконченного отзыва на магистерскую заявку. Джим, конечно, похож на Вивиан чертами лица и хрупким телосложением. Она удивлена тем, что в некрологе не использовали фотографию Джима — его лицо более узнаваемо; Ева недавно читала статью, где говорилось, что его работа была продана на аукционе за ошеломительную сумму. Возможно, редактор решил, что для него и его близких это будет слишком болезненно. «Странно также, — думает она, — что нет ни слова о Хелене и их сыне. Как его зовут? Дилан. Очаровательный мальчик: темные волосы и живые, прищуренные на солнце глаза, в которых светится любопытство».