Клуб неисправимых оптимистов - Жан-Мишель Генассия

— Что с тебя взять… Ты средненький игрок, таковым и останешься.

Остаток вечера Томаш провел за доской, пытаясь понять, откуда исходит опасность.

Имре плакал, и никто не мог его утешить. Нет, он не устраивал истерик, не рыдал взахлеб, но говорить о Будапеште без слез не мог.

— Не стоит так себя изводить, — говорил Тибор, обнимая друга за плечо. — Ты бессилен, как и все мы.

Я тоже пытался подбодрить Имре, но получалось не слишком хорошо. Он снова и снова, как наяву, переживал кошмар осажденного кинотеатра «Корвин», где студенты делали коктейль Молотова, слышал стрекот пулеметов, стреляющих по мирным гражданам, укрывшимся под аркадами здания. Он не мог забыть штабеля мертвых тел, грохот гусениц по асфальту и отчаянные крики перепуганной толпы.

— У меня был приятель Одон, он взлетал на танки, как акробат, бросал зажигалку в башню и успевал спрыгнуть прежде, чем машина загоралась. Одон в одиночку вывел из строя больше двадцати танков. Не знаю, что с ним стало. Мы сбежали до начала обстрела.

Каждый человек совершает в течение жизни некоторое количество ошибок, пытаясь объяснить себе, почему поступил так или иначе, думает, что́ могло бы его извинить или оправдать. Горше всего бывает осознать, что виной всему собственная глупость. После трагических событий, заливших Венгрию кровью, Тибор, Имре и еще сто шестьдесят тысяч венгров-эмигрантов десятилетиями задавали себе одни и те же вопросы. Неужто венгры и впрямь глупцы? Возможно ли, что они принимали желаемое за действительное? Проявили детскую доверчивость? Могла ли страна избежать катастрофы, отнявшей жизни у двадцати пяти тысяч граждан? Как случилось, что они до такой степени недооценили противника? Всякий раз, устав от бесконечных споров и попыток понять, где именно было выбрано неверное решение, они приходили к выводу, что избежать этого было невозможно. Имре не мог позволить себе усомниться. Пожар вспыхнул не сам по себе. Никто не понял, как это случилось, но кто-то раздул угли. Много месяцев радиостанция «Свободная Европа» (она вещала на Венгрию из Австрии, и ее можно было слушать практически во всех уголках страны) подталкивала венгров к восстанию и обещала им помощь Запада. Народ должен проявить волю и подняться на баррикады, рассчитывая на поддержку европейских стран и американцев, их самолеты могут подняться в воздух с баз в Германии и за час долететь до Будапешта. Миллионы венгров слушали «Свободную Европу» и в конце концов поверили, что войска союзников помогут им освободиться от советского ига. Значит, нужно подниматься на бой. Молодежь вдохновили колебания в руководстве компартии и временный отвод советских войск, воспринятый как свидетельство правоты радиокомментаторов. Сначала они умирали от страха, но двадцать третьего октября страх исчез. Людям казалось, что они вновь переживают революцию 1848 года. Никто не руководил восстанием, вождей не было. За одну короткую неделю Венгрия получила свободу, и наступило смутное время. Можно было сбросить с пьедестала памятник Сталину и остаться в живых. Французы и англичане, увязшие в Суэцком кризисе, не собирались вмешиваться, Эйзенхауэру нужно было думать о переизбрании. Радиостанция «Свободная Европа», которую финансировало ЦРУ, плевать хотела на венгров.

— Большинство народов, живущих на этой планете, поимели либо русские, либо американцы, — всхлипывая, объяснял Имре. — Только нами, венграми, попользовались и те и другие. Никогда не слушай радио и не верь глупостям, которые болтают комментаторы.

* * *

Имре плакал, потому что мир изменился. Члены клуба редко соглашались друг с другом. Они любили придираться к деталям и спорить по пустякам, но все считали, что повторение событий 1956 года невозможно. Люди тогда отдали свои жизни зазря. Возразить на это было нечего. Процесс демократизации неизбежен, тому есть масса признаков, положительных и объективных.

— Это необратимо, — объяснял Владимир.

Преступный коммунизм — коммунизм беззаконных судов, лагерей, КГБ и Сталина — истаивает, как лед на солнце. День сменяется ночью. Два тезиса, две аллегории, высказанные Владимиром и Павлом: Томаш упомянул куколку, которая превращается в бабочку, Грегориос — родовые муки. Сравнения разные, но вывод один. Прекрасным летом шестьдесят первого коммунизм начал меняться. Наконец-то меняться! Благодаря дядюшке Хрущеву писатели и поэты, расстрелянные и сгинувшие в лагерях, были реабилитированы. Он дал надежду. В странах Восточного блока появились независимые газеты и свободные журналисты. Их не арестовывали за слова о том, что нужно покончить с абсурдным авторитарным планированием, позволить либеральным экономистам применять их теории на практике, вернуть свободные выборы, официально разрешить создание политических партий и профсоюзов, защищающих интересы трудящихся, упразднить тайную полицию. Тиражи свободной прессы зашкаливали. Книги, ходившие в «списках», издавались в государственных издательствах. Хрущев даже позволил бывшему политзаключенному Солженицыну опубликовать повесть, действие которой происходит в лагере.

— Такова логика истории, — утверждал Павел.

* * *

Утром 13 августа 1961 года небо рухнуло на землю, и они пробудились с чувством тяжкого похмелья, с которым им пришлось жить долгие годы. Ночью власти Германской Демократической Республики закрыли 69 из 88 пунктов перехода из советской зоны в западную. Они успели возвести первую кирпичную стену длиной в 155 километров вокруг Берлина и еще 112 других между двумя Германиями, замуровали окна и двери домов, выходивших на стену высотой 3,6 метра, глубиной 2,10 метра, оборудованную 96 сторожевыми вышками, 302 КПП, 20 бункерами и 259 гарнизонами со служебными собаками. Людей потрясли не грубые, низкие методы, которыми действовала власть, не идеологические оправдания, не презрение к гражданам и не сломанные жизни — ко всему этому они привыкли. Их убивала коллективная слепота: они неверно оценили ситуацию и не поняли, что систему невозможно ни перестроить, ни улучшить. Худшее, что может случиться с марксистом, — это непонимание исторического материализма. Надежда умерла. Стена стала символом, новой тюрьмой, где их заперли. Они уподобились отсидевшему свой срок заключенному, которого должны вот-вот освободить и вдруг объявляют, что он приговорен к пожизненному заключению.

— Мы больше никогда не увидим свои семьи, — сказал потрясенный Владимир.

— Да, теперь все кончено. Мы отрезаны от родины навсегда, — пробормотал Игорь.

— Мы придурки, — продолжил Имре. — Все останется как есть, ничего не изменится.

Любые новости, плохие и хорошие, в клубе отмечали одинаково — распитием множества бутылок клерета.

— Будем пить, пока можем, пока живы! — предложил Леонид.

— Я поднимаю мой бокал за всех мерзавцев — на их фоне мы кажемся милыми людьми! — произнес не склонный к лирическим отступлениям Вернер.

Имре утешился, поняв, что поимели не только венгров.

Вскоре в клубе появилось много несчастных, потерянных немцев. Франкофоны обосновались в Париже, англофонов постигло дополнительное наказание — они эмигрировали в Лондон. Никиту Хрущева объявили пожизненным почетным членом клуба за постоянный вклад в его развитие.