Дневник провинциальной дамы - Э. М. Делафилд

то же самое с точно такой же интонацией. (NB. Общение с себе подобными учит нас цинизму. Перестать общаться? Что тогда будет с квартирой на Даути-стрит?)

Роуз спрашивает, вижу ли я во-о-н того молодого человека. Он написал книгу, которая совершенно точно будет изъята и сожжена до публикации. Интересуюсь, откуда Роуз это знает, но ее зовет какая-то знакомая, а я остаюсь стоять и благоговейно глазеть на молодого человека. Стоит мне решить, что ему никак не может быть больше восемнадцати, как раздается вопль (единственный способ привлечь чье-то внимание, когда столько народу говорит одновременно) и передо мной возникает Эмма Хэй в розовой сетчатой накидке, золотом кружеве, тюрбане, расшитом драгоценностями, и ожерелье из крупных камней довольно варварского вида.

Эмма визжит, мол, кто бы мог подумать! И вижу ли я во-о-н того молодого человека? Он только что закончил книгу, которая будет изъята и сожжена до публикации. Он, конечно, гений, добавляет Эмма, но слишком уж опередил свое время. Говорю, что, видимо, да, и прошу рассказать мне, кто еще присутствует в зале. Эмма выдает краткий обзор еще нескольких довольно скандальных биографий, и я прихожу к заключению, что литературный талант редко сочетается с успешным семейным бытом. (Вопрос: У меня нет шансов?)

Дорогая Эмма восклицает, что я Просто Ужасно Отстала от Жизни (то же самое можно было сформулировать деликатнее), и представляет мне джентльмена, который, в свою очередь, представляет свою жену, светловолосую и симпатичную. (При виде такой привлекательности испытываю неправедное возмущение, но тут же его подавляю.) Джентльмен предлагает принести мне чего-нибудь выпить, я киваю, он предлагает то же самое жене, она соглашается, и он уходит, протискиваясь сквозь плотную толпу. Жена указывает мне на молодого человека, написавшего книгу, которая будет изъята… Говорю: «О, неужели?!» – с таким притворным изумлением, что самой противно.

Муж возвращается с двумя бокалами желтой жидкости. Моя порция ужасно гадкая на вкус. Жена делает глоток из своего бокала и больше к нему не притрагивается. Мы обсуждаем Подоходный Налог, Фунт Стерлингов, Францию и Джона ван Друтена[293], который нравится нам всем. Роуз на время выскальзывает из плотного кольца выдающихся собеседников и спрашивает, все ли у меня в порядке. Я успеваю только кивнуть (неискренне), и она снова ныряет в толпу. Муж и жена, которые не знают никого из присутствующих, прочно прилепились ко мне, а я по той же причине – к ним. Разговор идет вяло, очень сильно болит горло. Становится все очевиднее, что не обсуждать Фунт Стерлингов невозможно, но наши наблюдения на этот счет не отличаются ни оригинальностью, ни конструктивностью.

Чуть позже рядом снова возникает Эмма и говорит, что Джеймс (абсолютно мне незнакомый)наконец бросил Сильвию (о которой я никогда не слыхала) и определенно живет с Наоми (снова никаких ассоциаций), которой теперь придется зарабатывать столько, чтобы прокормить и их двоих, и ее троих детей, но о детях Джеймса от Сюзанны заботится дорогой Артур. Неуверенно говорю, что ладно хотя бы так, и Эмма в сползшем на лоб тюрбане снова исчезает.

Все те же супруги, которых представила мне Эмма, остаются моей единственной компанией, а я – их. Неужели снова придется рассуждать о Фунте? Серьезно подумываю, не сообщить ли собеседникам, что в зале присутствует молодой человек, написавший книгу, которая будет изъята и сожжена до публикации, но тут появляется Роуз и предлагает уйти. Хозяйки нигде не видно. Эмма пересказывает крайне скандальную версию ее исчезновения, и нас с Роуз усаживает в такси незнакомый пожилой джентльмен. Я принимаю его за приятеля Роуз, но она говорит, что впервые его видит. Предполагаю, что это дворецкий, которого наняли на вечер, но Роуз отвечает, что скорее выдающийся драматург из пригорода.

1 октября. Непосредственным итогом литературной вечеринки становится звонок от Эммы. Она говорит, что мы слишком мало пообщались, надо обстоятельно обо всем поговорить, и как насчет ужина на следующей неделе в Сохо, где она знает дешевое местечко? (Довольно странная форма приглашения.) Еще мне звонит секретарша виконтессы, отчего я немедленно чувствую себя важной персоной, и передает мне приглашение на ланч в крайне дорогой и модный французский ресторан. С благодарностью принимаю приглашение и раздумываю, не купить ли ради такого случая новую шляпку? Покупка шляпки, как правило, прекрасно поднимает настроение.

Получаю письмо в загадочном лиловом конверте с серебряной монограммой. Оно оказывается от Памелы Прингл, которая с заверениями в неослабевающей привязанности пишет, что чрезвычайно рада моему приезду в Лондон и должна поговорить со мной о старых добрых временах, так что не перезвоню ли я ей тотчас же? Я звоню, хотя и не тотчас же, и слышу, что она может принять меня между массажем в четыре и бриджем в шесть, если я буду ангелом и приеду к ней на Слоун-стрит. Готова поехать, но делаю мысленную пометку, что тему старых добрых времен лучше не поднимать, пока П. П. сама о них не вспомнит, а она непременно это сделает рано или поздно.

К назначенному времени прихожу на Слоун-стрит. Вход в дом выглядит впечатляюще, а в вестибюле дежурит целая армия портье. Один из них везет меня на лифте наверх и оставляет перед ярко-фиолетовой дверью с антикварным молоточком в виде русалки-сирены, не вполне уместным в Лондоне, но, возможно, отражающим биографию Памелы. Квартира обставлена зеркальными столиками, черными пуфиками и остроугольными деревянными конструкциями зеленого цвета. Сражена наповал и пытаюсь представить, что бы сказала о таком Жена Нашего Викария, но воображения не хватает.

Памела принимает меня в маленькой комнатке, где столько же зеркал, но меньше пуфиков, а остроугольные конструкции – красные с голубыми зигзагами. Она с ходу ошарашивает меня тем, что пылко целует в щеку. Это очень мило, жаль только, неожиданно, иначе я бы проявила какую-нибудь другую реакцию, а не изумление, граничащее с испугом. Мне предлагается сесть на пуфик и закурить папиросу. Делаю и то и другое и спрашиваю про детей. «О, дети!» – восклицает Памела и начинает рыдать, но тут же перестает, и я не успеваю выразить сочувствие. Памела пускается в долгие и путаные пояснения о том, что жизнь так сложна, так сложна, но я, конечно же, соглашусь с ней, что на свете нет ничего важнее Любви. Подавляю сильное желание ответить, что банковский счет, здоровые зубы и адекватные слуги гораздо важнее, но поддакиваю и изо всех сил изображаю сочувствие.

Далее Памела произносит страстную речь, мол, это не ее вина, что мужчины всегда теряли от нее голову, и я, конечно же, помню, что это длится с тех пор, как Памела была совсем крошкой (ничего подобного не помню, а