Моя любовь когда-нибудь очнется - Чарльз Мартин

Домой в тот день я вернулся поздно. Войдя в нашу спальню, я сбросил ботинки, оставив их на полу посреди комнаты. Пока я чистил зубы, Блу вспрыгнул на постель и сунул нос под подушку Мэгги.

Выключая в ванной свет, я заметил на полочке под зеркалом духи Мэгги, спрятавшиеся за моим кремом для бритья. Флакончик с духами я взял в руки бережно, как Святой Грааль. Выключив наконец свет, я вернулся в спальню и подошел к кровати. Свинтив с духов крышку, я поставил их на ночной столик, потом лег, закрыл глаза…

…И глубоко вдохнул.

Во вторник меня разбудило заглянувшее в окно солнце. Сам не знаю почему, но, едва встав с кровати, я сделал нечто такое, чего ни разу не делал со дня родов, – я отправился в детскую. Нет, я действительно не знаю, почему меня туда потянуло. До сегодняшнего дня у меня просто не было никаких причин заходить в эту комнату, но это утро было другим.

Почему? Не спрашивайте, все равно я не могу ничего объяснить.

В детской я, впрочем, надолго не задержался. Я только взял из кроватки футбольный мяч и бейсбольную перчатку и, сунув их под мышку, вышел из дома.

Кукуруза к этому времени почти засохла, а междурядья заросли травой и сорняками. До Рождества оставалась еще пара недель, и с надеждой получить урожай можно было попрощаться.

Некоторое время я пробирался вдоль частокола мертвых стеблей и неожиданно спугнул оленя, который фыркнул на меня и стремглав понесся к противоположному краю поля.

Минут через пять я выбрался к дубу, под которым располагалось наше маленькое фамильное кладбище. Глициния, обвившая памятник на могиле бабушки, перекинулась теперь на небольшую гранитную плиту, положенную мною на могиле сына, который меня так и не увидел. Правда, я и сам почти не помнил своего отца, но это не мешало мне страстно мечтать о том, чтобы каждый день моей жизни мы вместе – он и я – бросали мяч на заднем дворе. Одно время – по вечерам, после того как Мэгги засыпала, – я даже надевал на руку перчатку, выходил в темный двор и играл в мяч сам с собой.

Мой любимый фильм – «Самородок»[44]. По-моему, в нем есть что-то такое, что берет за душу. Я смотрел его, наверное, сотню раз. Мэгги всегда начинает – начинала – хихикать, когда я включал наш старенький видеомагнитофон и в сто первый раз садился смотреть финальную сцену фильма, где команда главного героя (его сыграл Роберт Редфорд) одерживает решающую победу, и над стадионом взлетают яркие фейерверки. Но еще больше мне нравится заключительный – всего несколько секунд – эпизод, где Роберт Редфорд и его сын, стоя посреди пшеничного поля, кидают друг другу бейсбольный мяч, а Гленн Клоуз[45] скромно стоит поодаль и с любовью смотрит на них. Эта сцена нравится мне еще и потому, что бейсбол, как я думаю, – это больше чем игра. И футбол, наверное, тоже. И то и другое – это та самая нить, которая накрепко связывает отцов и сыновей вплоть до того момента, когда переходный возраст и подростковое бунтарство разводят их в разные стороны.

Опустив голову, я долго смотрел на могилу сына, потом вложил футбольный мяч в бейсбольную перчатку и положил их на гранит. Градусник на окне в нашем доме показывал двадцать три градуса[46] – довольно холодно, но я почему-то ничего не почувствовал.

В тот же день, когда закончились занятия, я отпустил группу, и мои студенты один за другим покинули аудиторию. Еще некоторое время я собирал в рюкзак бумаги, а когда поднял голову, увидел Кой, которая по-прежнему сидела на своем месте и смотрела на меня. То есть я решил, что она смотрела, хотя уверенности у меня не было: как обычно, Кой была в черных очках, которые скрывали не только ее глаза, но и добрых пол-лица. Ее не было на занятиях почти две недели – с той самой пятницы, когда команда Диггера одолела южнокаролинцев (тогда Кой подошла ко мне в самом конце игры, которую я смотрел из-за ограды). Теперь она должна была предъявить мне соответствующую справку. Увы, никакой справки у нее не было, а между тем она пропустила пять занятий, что было достаточно серьезным нарушением. По принятым в колледже правилам я обязан был выставить неудовлетворительную отметку каждому, кто пропустит без уважительной причины три или больше занятий.

Судя по выражению лица Кой, точнее – по выражению видимой его части, она либо собиралась что-то соврать либо просто не знала, что сказать или с чего начать. Я предпочел бы последний вариант, поэтому первым нарушил молчание:

– Здравствуйте, Кой. Сегодня вы были как-то особенно молчаливы. Что-нибудь случилось?

– Я пропустила две недели, но у меня нет никакого оправдательного документа! – выпалила она.

Я вышел из-за стола и присел на передний край столешницы.

– Вы же знаете правила, Кой, – сказал я и сложил руки на груди. – Если вы были больны, почему вы не взяли справку?

– Потому что там, где я была, никаких справок не дают.

– Почему не дают?

– Потому что не дают. – Она отвернулась к окну.

– Допустим, но мне это ничем не поможет. – Я слегка наклонился вперед. – Можете вы мне хотя бы сказать, где вы были?

– Да.

– Где же? – тихо спросил я.

Кой встала. Сегодня она была одета в длинный, свободный трикотажный балахон с широким и толстым воротом и мягкие туфли без каблуков, хотя обычно предпочитала обтягивающие, стильные костюмы, которые демонстрировали больше, чем скрывали. Нет, ее одежда не выглядела вызывающей, она просто была красивой, яркой, гармоничной и говорила о вкусе и характере Кой даже больше, чем она сама, возможно, готова была поведать миру. Сегодняшний ее наряд противоречил всему, что я успел узнать об этой девушке за полгода обучения.

Туда, где стоял мой стол, Кой шла, низко опустив голову, и это тоже было совершенно на нее не похоже. Остановилась она совсем близко от меня – на расстоянии вытянутой руки или даже меньше. Сняв очки левой рукой, Кой протянула правую вперед, с видимым усилием раскрыв сжатую в кулак ладонь. На ее ладони лежал измятый, влажный от пота кусочек бумаги. Я взял его, развернул и поднес к глазам.