Росстань - Альберт Гурулев

Степанка грубел голосом.

— Я, тятя, помню. И как жили, и как за хунхузами ты ушел.

— А сивого жеребца помнишь?

— Помню.

— Хороший жеребец был. Последний раз я его на Хайларском базаре видел. Меня углядел — заржал. Остарел, поди, теперь Сивый.

В один из первых дней появления в коммуне Илья решил съездить в Караульный, к своему старому приятелю Алехе Крюкову. Да заодно и в поселке побывать, взглянуть на свой старый дом. Хоть и заколочен теперь дом, закрыты его окна щелястыми досками и двор порос бурьяном, душа Ильи никогда не покидала этот дом.

Алеха встретил Илью радушно. Облапил мосластыми руками, мокро сунулся в усы, в небритые щеки.

— Ждал я тебя. Виню себя всегда, что не уговорил тебя тогда уехать из-за Аргуни.

Илья знал, что Алеха начнет этот разговор.

— Вины твоей здесь нет.

За эти годы подкачал и Алеха. Несладкая жизнь в революцию эту самую, видно, была. Узкими овражками морщин изрыто лицо. Только глаза по-прежнему синие, неуспокаивающиеся.

Мужики сидели за широким столом, пригладывались друг к другу — времени-то сколько прошло, — прощупывали осторожным разговором. После первых рюмок, когда безбоязненно распахнулась душа — не забылась старая дружба, — Алеха спросил напрямик:

— Как жить думаешь? В коммуне или своим хозяйством?

Илью и самого этот вопрос донимает не первый день. И так вроде плохо, и эдак нехорошо. Ответил осторожно:

— Там видно будет.

Трудно Илье решиться. Хотя вроде и решать нечего, все решено. Из коммуны уйдешь — от голода взвоешь. Непривычно это — коммуной, вместе всем жить, а придется.

— А я сам хозяйствовать решил, — Алеха снова наполняет рюмки. Наливает вровень с краями, щедро.

Хорошо под водку разговор вести. В дымной от многих самокруток горнице плавают добрые, ласковые слова — вспоминают казаки давнюю молодость, легкие походы, гульбища. Тяжело падают на пол, разбиваются в тоске и обиде слова о мытарствах на чужой стороне, об Усте, против отцовской воли покинувшей дом, о Николае, забывшем в этот дом дорогу.

— Вот так и живем со своей старухой, — Алеха медленно пьянеет.

Пьянеет и Илья. Расстегнул ворот на жилистой шее, навалился грудью на столешницу.

— А народ там ничего. Это я тебе про коммуну говорю. Только вот мне непонятно: зачем Ганю Чижова там приголубили. Его ж никакой хороший хозяин держать не будет.

— Споем, что ли? — Алеха поднял голову. Не дожидаясь ответа, повел хриплым голосом:

Только в коммуне услышал Илья эту новую песню. Но для него она по-особому понятна, близка.

Хорошая эта песня. В ней и тоска, и удаль, и отрешенность. Воины окружены врагами. Но не будет плена, не будет позора.

Дребезжат оконные стекла, плывет сивый махорочный дым, багровеют в натужном реве шеи мужиков, липнут к мокрым лбам спутанные, поредевшие чубы.

— Люди работают, а они ханшин лакают, — сказал, картинно появившись в дверях, Федька. Лицо его цветет улыбкой.

— Федька! — обрадовался хозяин. — Мы тебя ждем.

— Смотри-ка, ждем, — тихо изумилась жена. — Бутылку у парня заметил в кармане, вот и ждем.

Но Алеха расслышал.

— У меня и своей выпивки хватит, баба, — а Федька мне заместо сына. Как друг.

«С чем это парень приехал? — забеспокоилась старая Крючиха. — Не иначе в коммуне был. Об Усте, видно, что привез».

Крючихе есть о чем беспокоиться: ее Устя там у себя в коммунии в какой-то женотдел записалась. Да мало записалась — в старших ходит. Бабье ли это дело? Сказывали люди: с Северькой, мужем своим, даже ругается, нрав свой женотдельский показывает. Какому мужику такое дело поглянется? А председатель коммунский, партейный Иван Лапин, хвалит вроде бы Устю.

Но Федька слова о коммунарском житье не сказал — нечего, видно, сказать, — успокаивающе кивнул головой, шумно полез за стол.

Илья запьяневшими радостными глазами уставился на Федьку.

— Бравый из тебя казак, Федча, получился. Я когда уезжал за реку, ты ведь еще и не брился и за девками не бегал.

— Бегал уже, дядя, бегал.

— Ну а сейчас?

— Чего сейчас? А! Бреюсь, бреюсь.

Илья погрозил пальцем.

Хозяйка взяла из рассохшегося шкапчика стакан, оттерла его белой тряпицей, поставила на стол.

— И закуски добавь, — распорядился Алеха.

Гостеприимный Алехин дом племянник и дядя оставили поздно. Пьяный хозяин потянулся было за ними, но тихая его жена вдруг воспротивилась:

— Ложись-ка спать, гулеван.

— Илюха, друг! — Крюков стоял посредине горницы босой. Желтоватая бязевая рубаха широко расстегнута на груди, вылезла из-под ошкура шаровар. — Плясать будем…

— Ты и верно спи, — посоветовал ему Стрельников. Федька повел ночевать дядю в свой пустой дом. Они шли темным переулком, останавливались беспричинно, охлопывали друг друга по спине.

Федькин дом в запустении. Во дворе на месте амбара короткие столбики и высокая крапива.

— Бесприютно живешь, — сказал Илья с пьяной откровенностью. — Плохо живешь.

В избе Федька засветил лампу.

Илья повернулся было в передний угол, поднес сложенные щепотью пальцы ко лбу — давно не переступал он порог этого дома, — но сразу опустил руку.

— Не держишь икон?

— Всех Богородиц мать в коммуну уперла. Без образов живу.

— А и не надо, — легко согласился Илья.

— Выпить еще хочешь, дядя Илья?

— Да кто ж от выпивки отказывается? Налей. Уважь.

Они просидели еще долго, почти до первых петухов. Разговор был сумбурный, пьяный, и была в нем какая-то болезненная обнаженность. Это был разговор людей, спешащих высказать друг другу в порыве откровенности все наболевшее, сумрачное. Это был разговор людей, наперед знающих, что утром все забудется.

Наступали минуты просветления.

— Неправильно живешь, Федча, — грозил тогда пальцем Илья. — Хоть и весело живешь, с риском, а неправильно.

— А что мне делать?