Московская сага. Война и тюрьма - Василий Аксенов

Гулие, когда он женился на ней, было всего восемнадцать лет.Ошеломляющая восточной красотой, девица происходила из семьи местногопартработника, феодала советской формации. Была дика, нагла и ленива. Леньроднила ее с покорными женщинами гаремов, сходство, однако, на этом изаканчивалось. Напичканная партийными стереотипами, деваха старалась постояннодоминировать над своим задумчивым мужем, устраивала ему скандалы по дурацкимповодам и даже нередко бросалась с пощечинами.

И вдруг является в госпиталь вместо прежней фурии молодаясдержанная женщина с гладкой прической, в скромненьком костюмчике, даже и нетакая чудовищно красивая, как прежде, а просто миловидная Гулия. Оказалось, чтоза эти годы, после ареста мужа, окончила заочно филологический факультетпединститута, учительствует, прочла массу книг. Вдруг – падает всем лицом вгоспитальное одеяло, начинает рыдать: прости меня, Вадим, прости! Выясняется,предала мужа публично, выступала на собраниях, сыновьям запретила упоминатьотца. «Ах, Гулия, не нужно, дорогая, так убиваться! Не ты первая, не тыпоследняя!» – «Ах, Вадим, я знаю, что ты меня не любишь, ты любишь другую, ноты хоть прости меня, ведь я мать твоих сыновей!» Занятия литературой явно пошлина пользу, отмечалась склонность к прямому сентиментальному направлению.

Мальчишки были счастливы вдруг заполучить геройскогорусского папу. Вспоминая раннее детство, они то и дело повисали на его плечах,причиняя боль в сильно порезанном теле. Вадим, однако, наслаждался этой возней.Когда ему разрешили выходить, мальчишки после школы стали прибегать прямо кгоспиталю, и он провожал их домой, хромая, как древний властитель этих мест:отставной козы барабанщик на Курской дуге разворотил ему не только живот, но иправую ногу в бедре. Они шли мимо мечети Биби-Ханым, через раскаленную подсолнцем площадь Регистана к окраине, где уже виднелись меж крыш щедрые, будтокрытые ковром, холмы Зеравшанской долины. Повсюду пирамидами громоздилисьарбузы и дыни, свисал из-за заборов сладчайший виноград. Мука хоть инормировалась, но горячие ломкие чуреки роскошью здесь не считались. Восток,хоть и советизированный, присутствовал повсюду, посреди жестокой истории вдругпроявлял чувство какого-то необъяснимого братства, ощущение огромной семьи.

Оставаясь с мужем наедине, Гулия плакала: «Все равно ты меняне любишь. Ты любишь Веронику Александровну Градову!» Вадим молча ее целовал. Втемноте уста Гулии раскрывались, как тюльпан.

Что касается Вероники Александровны Градовой, то Гулия,пожалуй, была уже не права. Навязчивый образ этой женщины за годы разлуки былосновательно отодвинут более свежими впечатлениями: двадцатью двумя методамиактивного следствия, прокладкой железной дороги в Норильском крае, железнойигрой с «фердинандами» ну и, наконец, увлекательными запредельнымипутешествиями. Правда, он написал ей письмо, дружеское, энергичное письмо, схорошим мужским юморком, с непременным, как сейчас вокруг говорили, тонкимнамеком на толстые обстоятельства: дескать, если в мирное время судьба нас несвела, то во время войны все возможно. К счастью, не отослал пошлейшееписьмишко. Да и куда отсылать? Московский адрес неизвестен. Не в штаб же фронтапосылать, «командующему для его супруги», в самом деле. Можно было, конечно,послать в Серебряный Бор, однако эту возможность Вадим как-то сразу глубокозадвинул, сделал вид, что она ему в голову никогда не приходила. Короче говоря,самаркандское письмо присоединилось к рассеянной коллекции неотосланных писем,собрав которую какой-нибудь исследователь смог бы написать интересную работу омечтательности старшего комсостава РККА.

В Самарканде полковник Вуйнович очень быстро пошел напоправку. Даже не понадобилась повторная операция в полости живота. Вскоре инога полностью восстановилась, хоть опять бросайся с пистолетиком на танкиТретьего рейха. Следует сказать, что к сорока трем годам Вадим, как и еговысокопоставленный друг, достиг пика мужественности, только, в отличие отНикиты с его сухопаростью и сутулостью, он еще представлял собой и идеалмужской красоты: седые виски, прямые плечи, походка, олицетворявшая все статироссийской гвардии. Женщины тыла, едва лишь он оказывался в поле зрения,мгновенно отлетали от своей жалкой реальности, глотали воздух и потом еще долгои нежно вздыхали.

Вот и сейчас, пока он сидел под памятником Гоголю, выставивколено и держа на колене свой планшет, пробегающие по бульвару студенткиспотыкались, переходили на шаг, будто ожидая, что красавец полковник ихокликнет, и удалялись медленно, перешептываясь, хихикая и оглядываясь. Междутем полковник держал на планшете треугольное письмишко и обводил адресчернильным карандашом: «Москва, Ордынка, 8, кв. 18, Стрепетовым». Письмо былосвернуто в треугольник, поскольку конверты исчезли из природы, и выглядело оно,как заурядное послание, что миллионами летели с фронта и обратно, однакопринадлежало оно совсем другой эпохе. Именно это письмо летом 1938 года былоброшено к ногам Никиты Градова из проходящего тюремного вагона. Читателю,забывшему те отдаленные обстоятельства, следует взять первый том нашей саги ивернуться к пьяному и мрачному разговору двух командиров, в конце которогоНикита попросил Вадима доставить письмо в Москву. Перед Москвой, однако, Вадимеще успел заехать домой, на афганскую границу, где его и взяли прямо врасположении полка. И вот сейчас, в Самарканде, разбирая старые фотографии вальбомах Гулии, натолкнулся на тот тюремный треугольник: Ордынка, 8, кв. 18,Стрепетовым. Письму этому было уже шесть лет. Хоть он и тогда жаждал выполнитьпоручение незнакомого зека, потому что ненавидел Сталина и «всю эту бражку»,только сейчас, после всего, что самому пришлось пережить, он понял уже безвсяких боковых, политических эмоций, что значило это письмо для того человека.

В этот осенний день, наедине с самим собой, хоть и вприсутствии Гоголя, Вадим наконец решил незамедлительно отправиться вЗамоскворечье и доставить весть. Иначе опять затеряется и забудется, и толькоостанется неясное чувство вины, о котором и сам не сможешь сказать – откуда оно?