Московская сага. Война и тюрьма - Василий Аксенов

Он прошел по бульвару до метро «Дворец Советов», перешел наВолхонку и двинулся по ее правой стороне к центру, любуясь крышей и колоннадойМузея изящных искусств. Почти повсюду вдоль тротуаров тянулись очереди за едойпо карточкам. Народ стоял плотно, стабильно, бабушки приносили с собой стулья,ящики, устраивались удобно, с вязанием. Присутствовал, разумеется, и неизменныйсочлен любой солидной московской очереди, какой-нибудь академический старичок столстенным томом классического чтения. Проходя мимо очередей, Вадим неизменнодумал: сколько же вам еще терпеть, родные? Сколько горя мы вам принесли своимиидеями, своим оружием! И вот сейчас приближается победа, мы уцелели как нация,но опять как нация рабов, черт побери! И, как всегда, проклятый «таракан» неоставляет нам ничего, кроме очередного тупика. Ведь не поднимешь же восстаниепосле такой войны! И кто за тобой пойдет, когда все лавры победы будутвозложены на самого гнусного, самого преступного! Грязное кощунство внедряетсяповсеместно: «За Родину, за Сталина!» И теперь он сидит как равный, да что какравный – как главный среди лидеров демократических стран! Это же дьявольскоенаваждение!

Между тем настроение в московских очередях осенью сороктретьего было совсем не безнадежное, пожалуй, даже несколько приподнятое.Впервые за два года карточки стали всерьез отовариваться: нередко давали крупу,подсолнечное масло, иногда даже американскую свиную тушенку и яичный порошок.По детским талонам иной раз отпускали питательную жидкость «суфле». Вообщестало как-то светлее. Вместо светомаскировки каждую неделю ошеломляющепрекрасные салюты в небе Москвы! В лицах молодых женщин прибавилосьмечтательности. Мужчины хоть и продолжали калечиться, однако все-таки – илидаже благодаря этому – стали чаще появляться в обществе. Вот вам пример:незаменимый инвалид Андрюша из Сивцева Вражка. Незаменимо исполняет натрофейном аккордеоне вальс-бостон «Тучи в голубом». И поет совершеннонезаменимым голосом, просто Марк Бернес. Вся очередь заслушалась, а волхонскиедевчонки уже и танцуют на тротуаре – шерочка с машерочкой. Девочки, гляньте,какой офицер идет! Ой, я умру, просто ведь незаменимый какой-то мужчина!

– Здравия желаем, товарищ полковник!

– Здравствуйте, девушки! – улыбнулся Вадим.

– А как насчет потанцевать с нами по-быстрому? –спросила одна, самая смышленая.

– Да я из госпиталя! – засмеялся он.

– Не тушуйся, полковник! – заорал инвалидАндрюша. – Танцуй, гуляй, война все спишет!

Вадим, ха-ха, вдруг подхватил смышленую и провальсировал.«Тучи в голубом напоминают тот дом и море...» Девчонка, в полном бесстыдстве оттакого счастья, склонила ему головенку на орденоносную грудь. Вокруг народсмеялся и аплодировал.

– А ты кому ногу подарил, гармонист? – спросилВадим. – Гудериану или Манштейну?

– В Керчи высаживался, гвардии полковник, – подмигнулему как своему Андрюша. – Там и сбросил свою клешню для удобренияотечества.

Не без сожаления Вадим оставил девчонок и направился былодальше, когда вдруг услышал громко произнесенное свое имя: «Вадим Вуйнович?!Неужели? Не может быть!» Еще не успев обернуться на этот голос, он испыталкакое-то мгновенное, острейшее чувство полнейшего, до мелочей, осознания этогоосеннего дня, как дня своей жизни, где все относится к нему и сам он являетсячастью всего – прохладный, пахнущий уже снежком ветерок с Москвы-реки, томноерявканье аккордеона, девчонки с разлетающимися волосами, высокийполковник, – и понял, что сейчас произойдет событие, более важное, чем всямировая война, и что треугольное письмо опять не будет доставлено.

Он обернулся. Вдоль противоположного тротуара медленно,словно в замедленном кино, двигался еще один трофейный аккордеон, то бишьлегковой лимузин марки «Мерседес». Каменная будка шофера враждебно повернута кнему. Коробится погон младшего лейтенанта. За шофером два темных провалаавтомобильных окон. «Стой!» – кричит тот же голос. Теперь это уже адресовано неему, а шоферу. Кадр на мгновение застывает, потом с задних подушек враспахнувшуюся дверь является длинная нога в шелковом чулке, охваченная снизусложными кожаными переплетениями туфли. Нога чуть-чуть медлительнее, чем весьпредложенный ритм исторического события, зато потом темный проем автомобильнойдвери едва ли не взрывается мгновенным, дерзейшим и ярчайшим выбросом красавицы.Среди московского убожества это и на самом деле выглядит каккинематографический прием: контрастный монтаж. Красавица, в твидовом труакаре,с мехом на плечах, бежит через улицу как воплощение целлулоидной мечты, вселучшие качества Любови Орловой и Дины Дурбин трепещут и увеличиваются по мереприближения. «Вадим!» Еще шаг ближе, еще шаг, теперь уже видно, что девушканемолода. «Вадим!» Но как она прекрасна, моя любовь! Она протягивает руки. Онпротягивает руки. Их пальцы соприкасаются. Щека к щеке, дружеский поцелуй. Кинокончается, начинается ошеломляющая жизнь.

– Я знала, что мы еще с тобой встретимся!

– Я был уверен, что встречу тебя сегодня!

– Сегодня?

– Да, сегодня!

– Да как же ты мог быть уверен, что встретишь меня сегодня?!

– Сам не знаю, но был уверен, что встречу тебя сегодня!

Впервые в жизни они говорили на «ты». Она хохотала, в углурта среди жемчужин крошечным грибком поблескивала золотая шляпка. Она повисла унего на руке. Ну, пойдем же, пойдем! Да куда же? Да куда угодно, черт, пойдем креке, мне надо отдышаться!

Шофер Шевчук, которому приказано было ждать, вылез излимузина размять ожесточенные ноги. Мрачно приблизился к очереди. Бабушкизаинтересовались – что ж это за краля?

– Маршала Градова законная супруга. Ее превосходительствоВероника, – ответил Шевчук с привычной блатной ухмылочкой и молча показалинвалиду кулак с оттянутыми в стороны мизинцем и большим пальцем, то естьприглашение выпить. На кой хер, спрашивается, надо было перетягивать с Севера встолицу, если всякий полковник для нее уже и «Вадим», и вообще такая, бля,самодеятельность?!

* * *

...Ветер, проходя по темной поверхности Москвы-реки, чеканилмгновенные пласты мелких волнишек. Из-за реки смотрел на них с фасадаДом-Правки огромный портрет Сталина. Вероника впервые прикасалась к Вадимубедрами, губы ее тянулись к его уху, шептали:

– Вы взяты в плен, полковник! Шаг в сторону, расстрел наместе!

* * *