Мальчики да девочки - Елена Колина

Но потом как-то потихоньку вышло, что Дина стала занимать в его мыслях совсем особое место, и началось это с обиды за нее. Семья была к Дине несправедлива... Они, семья, видели Дину совершенно иначе, неправильно! Считали, что Дина рождена, чтобы стать старой девой, помешанной на работе. Но это было не так – Дина, такая внутренне сильная, благородная, прямая, была рождена для того, чтобы стать чьей-то опорой, женой.

Динина полная открытость, отсутствие каких-либо «поэтических странностей», ее НОРМАЛЬНОСТЬ – все это было хорошо, и правильно, и НОРМАЛЬНО. С ней ему не грозят никакие темные углы, никакие капризы и неожиданности, любовный жест с Диной тут же превращается в дружеский жест, и это означает, что Дина – надежная. С Диной ему будет хорошо ПРАВИЛЬНО СТРОИТЬ ЖИЗНЬ.

Он всегда хотел связать свою жизнь с умной энергичной женщиной, с которой у него будет общее дело или почти общее дело. Но жена-учительница даже лучше, чем жениться на враче, это могло бы повлечь за собой столкновение профессиональных интересов. А жена-учительница – это то, что нужно.

Сегодняшняя некрасивая сцена показала, что медлить не удастся: девочки ссорятся – Ася нападает, Дина защищается... Теперь он будет напоминать Дине, чтобы надела юбку, подумал Павел и улыбнулся растроганно. То, над чем смеялась семья, – Динина непосредственность, рассеянность, неловкость, – казалось ему особенно мило. Они скоро поженятся – завтра же он скажет ее родителям.

...Дина, милая Дина.

* * *

Павлу Певцову не удалось сделать Дине предложение стать его женой. Когда вечером следующего дня он пришел на Надеждинскую, ему пришлось выступать не в роли счастливого жениха, а в роли врача.

Фаина уже несколько часов неподвижно сидела за своим ломберным столиком в гостиной с письмом в руке, молчала, смотрела в одну точку, на просьбу выпить лекарство не реагировала, письмо из руки не выпускала.

– Папа, – сказала Фаина, увидев Павла, – папочка...

– Мама сошла с ума? – прошептала Ася.

– Мама сошла с ума, – рыдала Дина.

– Ну что вы, Диночка, это просто шоковое состояние, – ласково ответил Павел, и Ася, несмотря на беспокойство за мать, тут же ревниво вскинулась: почему он жалеет Дину, а не ее?

Павел с Мироном Давидовичем приподняли Фаину, сдвинули с места, – и так-то тяжелая, она не держалась на ногах, мгновенно обвисла, как мешок, и они поспешно усадили ее на прежнее место. Павлу удалось разжать ее пальцы, вынуть письмо.

– Я знала, – тяжело сказала она.

Телеграф не работал, письма доходили с опозданием, и все это время Фаина волновалась за отца и брата, и успокоилась немного, лишь получив известие о том, что Илья Маркович Белоцерковкий, больше месяца добиравшийся до Белой Церкви, благополучно приехал домой, к отцу. Успел застать отца живым, успел попросить прощения и был если не прощен, то хотя бы принят. Но отец был такой старый, что Фаина, понимая, что он вот-вот умрет, все замирала от ужаса и все раскладывала пасьянс на плохое и хорошее известия... Пасьянсы не складывались, и она каждую минуту ожидала плохих известий, но ждать – это, как известно, одно, а знать – совсем другое.

– Фаина Марковна, это большое горе, но ведь ваш отец был уже очень старый, – успокаивающим докторским голосом сказал Павел.

– Но ведь Элиша был еще совсем молодой! – неожиданно сильно выкрикнула Фаина.

* * *

О том, что же в действительности произошло с Ильей Марковичем Белоцерковским, ни сестра его Фаина, ни сын Леонид так и не узнали. В письме уцелевшей соседки из Белой Церкви не было подробностей, а только краткое сообщение о том, что в доме старого Маркуса живых никого не осталось, и сама лично соседка мертвого Элишу видела, – «и зачем Элиша вернулся, как будто чтобы умереть вместе с нами», – так что все сведения ее самые точные.

«...Пропаганда Петлюры представляет нас всех коммунистами, а какие же коммунисты старый Маркус и сын его Элиша, и все мы... У нас один атаман вещал: «Бейте их всех, они большевики», а я сама даже не знаю, коммунисты и большевики – это в точности одно и то же или есть между ними разница...

Нас спас Пташников, хозяин магазина портновского приклада, в его доме кроме нас были и другие жильцы-евреи, а он на ворота повесил иконы и сам дежурил у ворот с иконами, как будто в доме живут одни православные. А ведь его могли убить. Если адрес ваш правильный и Фаина читает мое письмо, то помнишь ли ты, дорогая Фаина, как мы девочками у его отца покупали нитки и пуговицы, а он нам отсыпал в коробочку разноцветные блестки, такие яркие кружочки с дырочкой посередине, ты, Фаина, хранила их в деревянной копилке, а я свои потеряла и ты мне половину отдала?.. Вот я выжила, но радоваться стыдно, когда других людей убили» – писала соседка.

Также в письме были вырезки из газет. Зачем соседка вложила эти газетные вырезки, неизвестно, может быть, так ей показалось солидней, а может быть, она подумала, что им будет легче, если они будут знать – за что.

Одна из газетных вырезок гласила:

Всего с 1918 до весны 1921 года на Украине было разгромлено около 700 городов с еврейским населением и еврейских местечек. Убийства сопровождались издевательствами и мучительством, остались сотни тысяч еврейских сирот.

Другая была совсем маленькая, обрывок.

«Погромы прекратятся тогда, когда евреи перестанут быть коммунистами», – объявил Винченко, председатель петлюровской Рады в Киеве.

И еще один клочок, мятый, похожий на объявление, снятое со стены дома или с забора.

«Предупреждаю население города Белая Церковь, что в случае какой-либо большевистской агитации вся ответственность падет на евреев». Полковник Пяченко.

Леничка Белоцерковский, сын Элиши и внук Маркуса, знал, что убиты не только его отец и дед, знал, что в городе Белая Церковь петлюровцы и банды «зеленых» убивали евреев.

Но он так и не узнал, как убили его отца и деда. Но, может быть, лучше бы он знал, – он же был поэт, и у него было очень хорошее, просто замечательное воображение. Поэтому он десятки, сотни раз представлял себе эту смерть, и всегда по-разному, и с каждым разом это было все мучительней.

Например, вот так...

Петлюровец, рослый, нарядный, даже опереточный, в широких синих шароварах, в кудлатой белой папахе, в отороченной белым каракулем венгерке... Илья Маркович нервно крутил в руке портсигар. Старый Маркус смотрел печальным обреченным взглядом то на петлюровца, то на него. Петлюровец громко, но не зло, а как-то по-деловому, как экзаменатор на экзамене, спросил: «Россию продали? Христа распяли? А портсигар золотой?»

Илья Маркович кивнул, мысленно обругав себя за стыдную суетливость, и протянул ему портсигар – это был подарок крестившего его гатчинского священника – с надписью: «Дорогому Илье Марковичу на память о наших шахматных боях».

«Я православный», – хотел сказать Илья Маркович, но не успел. Петлюровец сунул портсигар в карман венгерки и, заводя себя, закричал: «Жиды проклятые!» – и потянулся к нагану. Белоцерковский машинально отметил: у петлюровца и наган, и австрийский маузер, и он как будто сомневается, что лучше использовать. Белоцерковский видел обреченное, но и победительное выражение в глазах отца: стоило ли менять свою веру на чужую, и вдруг отец слабо и беспомощно выкрикнул: «Он крещеный!», а петлюровец захохотал: «Жид крещеный, что вор прощеный!», и Белоцерковский упал, но еще успел увидеть занесенную над отцом руку. И подумал: какое счастье, что его сын Леничка никогда не узнает, как пахнет кислым запахом пороха лопнувшая гильза.