Ричард Длинные Руки - герцог - Гай Юлий Орловский

Решетка с грохотом полетела на пол. Я стоял, отсапываясь, кровь ударила в голову с такой силой, что кости черепа захрустели, как сухие черепки под тяжелым сапогом.

Пахнуло ветром, едва слышно хлопнули крылья. Я успел увидеть мелькнувший силуэт, а когда подбежал к окну, в синем небе далеко-далеко удалялась большая птица.

Донесся жалобный крик, у меня заныло сердце. Инстинктивно сдавил левую сторону груди и с силой помял, да что это со мной, вот так и молодеют инфаркты…

Советники бывают разные. Одни просто поддакивают, а когда уяснят мою точку зрения, ревностно ее разжевывают для меня же, другие упорно пытаются доказать мне, как надо «правильно». Этих я тоже слушаю с интересом, если есть время. Не больше.

Сейчас у меня не было ни времени, ни настроения. Вообще жить не хочется, но люди, заслуживающие внимания, делают и через «не могу», я повыл, постонал, побросался на стены, затем постарался взять себя в руки хотя бы внешне, мало ли что продолжает бушевать внутри, крикнул повелительно:

– Эй там!.. Позвать Кемпбелла!

За дверью послышался стук убегающих ног, а я вернулся к столу и плотно усадил себя в кресло.

Кемпбелл явился встревоженный, что неудивительно, сейчас все в крепости после моего возвращения стоят на ушах, даже стены гудят от возбужденных голосов.

Он торопливо поклонился от порога.

– Ваша светлость… Голову той твари выделывают, завтра она будет над входом в пиршественный зал.

Я отмахнулся:

– Я не о ней.

– Да, ваша светлость?

– Кемпбелл, – сказал я, стараясь, чтобы голос звучал так, словно мир все еще не рухнул, не разлетелся на мелкие обломки, из которых каждый пронзил мое сердце. – Кемпбелл… что я хотел… ах, да! Любое большое хозяйство – это прорва народу, в которой все хотят есть, но никто не желает мыть посуду. С моим появлением таких стало больше?

Он с облегчением перевел вздох, стараясь делать это понезаметнее, снова поклонился.

– Ваша светлость…

– Ну-ну, говори!

– Простите, ваша светлость, – произнес он смиреннейшим голосом, – но ленивые всегда именно так пользуются переменами. Но я их уже снова впряг! Работают.

– Ропщут?

– А когда не роптали?

– Верно, – согласился я. – Такие еще и работать не начинают, а уже скулят. Таких много?

– Меньше, чем могло быть, – пояснил он. – Ваша грозная слава успела вас обогнать. А я на всякий случай велел убрать старую виселицу и поставить новую, где на две петли больше.

Я спросил настороженно:

– А это зачем?

Он смиренно развел руками.

– При любых переменах это хорошо действует. Сразу и ленивых поубавилось, и даже по мелочам воровать перестали. Потом, конечно, увидят, что никого не вешаете, снова обнаглеют, но потом можно будет что-то еще придумать…

– Например?

– В самом деле начинать вешать.

Я сказал одобрительно:

– А ты неплохо управляешь этим стадом. Кстати, нужно обязательно восстановить церковь. Настоящую. Она и работать принуждает, ибо хотя дьявол и искушает человека, но ленивый человек сам искушает дьявола!

Он поддакнул:

– Золотые слова!

– Еще бы, – согласился я. – У герцога все золотое, если не совсем глуп. Еще церковь будет защитой от многих напастей. А то совсем забыли… Я вообще за все время не видел здесь человека, который помолился бы перед едой!

Он поклонился и ответил смиренно:

– У нас говорят, молитва перед едой – кощунство. Негоже возносить похвалу Господу слюнявым ртом.

Я подумал, стараясь выглядеть так, словно вижу в самом деле Кемпбелла, а не отчаянное лицо Илларианы.

– Хорошая отмазка, – произнес я деревянным голосом. – Логичная. Только в самой вере нет логики, верно?

Он поклонился в очередной раз.

– Вам виднее, ваша светлость.

– Мы веруем, – сообщил я, – как сказал Тертуллиан, ибо нелепо. Что в крепости и окрестных землях говорят обо мне?

Он опустил глаза и ответил со скорбным вздохом, на этот раз забыв поклониться:

– Говорят, ломаете многие устои, а это вызывает недовольство в самом Альтенбаумбурге и в землях ваших вассалов. Все-таки мудрость наших предков…

Я прервал:

– Знаю-знаю! Всякий закон, замешенный на невежестве и злобе, потворствующий низменным страстям, называем мудростью наших предков. Сам такой, ссылаюсь на их сокровенные заветы, если припечет. Но пора к их великой мудрости добавить и скромную нашу! Или мы совсем уж идиоты?

Он ответил смиренно:

– Но все равно вами восторгаются. Даже челядь.

– Хотя и считают идиотом?

Он ужаснулся:

– Нет уж, никто не рискнет!.. Вы ведь возвращаетесь из своих… странствий, а победители всегда правы.

– Мудрые слова, – согласился я. – В общем, сообщи, что церковь будет отстроена. Пусть собираются умелые каменщики, плотники, отделочники, маляры.

Он ответил с готовностью:

– Как велите!

– Так и велю, – подтвердил я. – В остальном пока никаких перемен. Ломаем потихоньку, но до фундамента. Иди!

Он поклонился и пошел к двери. Предостерегающий холод коснулся моего тела, я не понял, с чего это вдруг, посмотрел по сторонам, а когда Кемпбелл уже протянул руку к ручке двери, догадался посмотреть ему вслед тепловым зрением. Все тот же привычный тепловой контур, ничего нет необычного, взглянул запаховым, но только закружилась голова…

Кемпбелл уже открыл дверь, когда я, тужась и напрягаясь, сумел посмотреть по-иному. Сам не знаю, что за новый вид зрения у меня и когда появился… но взглянул, и холодный озноб мгновенно пронизал с головы до ног.

Дверь захлопнулась, а я сидел, оцепеневший, потом начал мелко вздрагивать, зубы жалко лязгнули. Я стиснул челюсти, плотно зажмурился, но и под опущенными веками не исчезает эта бесформенная темная фигура с длинным толстым хвостом, окруженная плотным облаком из черного снега.

Продолжая вздрагивать, я вышел на веранду, поискал взглядом среди людей знакомые фигуры.

– Сэр Ноэль!..

Рыцарь оглянулся, увидел меня и, сорвав шляпу с пером, грациозно и красиво поклонился с подергиванием плеч и помахиванием шляпой над выставленным вперед сапогом.

– Прошу вас, благородный лорд, – сказал я, – посмотрите в зале внизу сэра Гедвига, это наш барон Уроншид… Я передумал насчет его епитимии. Изволю наложить нечто потяжелее, чтобы хребет трещал. Пусть явится ко мне.

Он хохотнул и прокричал бодро:

– Будет сделано, ваша светлость!