Безумие - Елена Крюкова

Зеркало подсказало ей: ты сегодня голубка.

Сизокрылая голубка. Воркуй, врачуй. Птица, она тоже врач. Больной, он тоже врач для безумного доктора. Это врачи нервничают и бесятся, а мы спокойны. Мы птицы, мы звери, мы знаем все языки мира: лисьи и куньи, соловьиные и воробьиные, Левиафанские, Иерусалимские, великанские… сазанские, окуневские, налимские…

А рояль-то по правде горит. Пылает. И сейчас тут все воспламенит.

И раковины, и бачки, и поганые горшки, и метлы и швабры.

И перекинется на палубу. А потом и на весь Корабль.

И сгорит Корабль, ни за понюх табаку.

Но ведь Он сгорит вместе с людьми!

Со всей матросской братвой. Со всеми птицами и зверями.

Со всеми, кто мерзнет и плачет в вонючем трюме.

Черт, Манита! Так тебе надо всех спасти! Слышишь, спасти! Не медли!

Она разрывала на себе смирительную рубаху. Вцеплялась в воротник зубами и обеими руками рвала, растаскивала в разные стороны жесткую ткань. Хруст разрываемой плоти. Стон бедной материи. Ткани сгорят! Деревяшки истлеют! Человечье тело сожрут черви. А душа, душа – жива! Ее не подожжешь!

Языки огня взметывались прямо перед Манитиным искаженным, залитым потом лицом. Она наконец сорвала с себя рубаху. Держа лоскутья в руках, бросилась с ними на горящий рояль и забросала его рваными тряпками, накрыла пламя живым голым животом.

Огонь утихал. За последними взлизами пламени Манита увидала: стоит ведьма. Патлы вдоль щек. Метла в руке. Хохочет. Зубы как чесночные зубцы, крупные и круглые. Язык дрожит в пасти. Подняла метлу и Маните язык показала! Вывалила весь, лопатой, на волосатый подбородок!

Уйди! Сгинь! Пропади!

Ни одной молитвы не вспомнить. И бабушки у нее не было никогда, что научила бы.

И звезды красные с небес сыпались, а церкви все повзрывали.

Что крикнуть, чтобы ведьма исчезла?!

Я! Верю! Я! Верю! В Бога! В Бо…

…ночная уборщица жалостливо наклонялась над упавшей на кафельный, залитый мочой и заляпанный кровью пол туалета, бездвижной Манитой, подхватывала ее под мышки, волокла в коридор. Густые волосы Маниты зацепились за лохматую метлу, вплелись в пряди, и Манита головою потащила метлу за собой.

– Эй! – кричала санитарка, таща за собой бездыханную больную изо всех старушьих сил. – Сестрица! Буди дежурнова! Тут у нас тетенька гляди щас концы отдаст! А ну-ка и вправду отдаст! Эй, спасай!

«Спасай… спасай… ай…» – таяло эхо в тревожной, сторожкой ночной тишине.

Нянечка неловко наступила тяжелой, грузной, квадратной ногой на зеркальный осколок. Поранила ступню. Охала. Посадила Маниту возле коридорной кушетки: взгромоздить на кушетку сильную телом бабу не смогла. Села сама; тапок стащила; пропитавшийся кровью чулок стянула.

– Ах, ох! Вот горе-то! И грязные стеколки-то. Таперя надоть укол против столбняка мине исделать. А я боюся, вот беда-то, вот жалость. Эй! Люди добрые! Померли вы все здеся, што ли!

Больница молчала. Никто не спешил на выручку. Нянечка наклонилась низко, низко над потерявшей сознание Манитой, ласково погладила ее по бледной щеке.

– Ах ты девонька. И не старуха вить ищо. Што ж ты сюда забрякалась? А? Молчишь… Не дышишь… Видать, горе какое тебя скрутило. Да, горя много у нас, дополна кружечка налита. Даром што при сицилизьме живем. Да мы за этот сицилизьм… жизнюшки свои… и так… всю дорогу отдаем, отдаем… а игде оно, светлое-то будующее? Нету светлова будующева. Нет как нет.

Далеко, по ту сторону разбитого зеркала, раздался, прозвенел и замер крик.

Далеко, по ту сторону длинного корабельного коридора, заскрипели по половицам шаги.

Все ближе. Ближе. Идут.

– Ну и слава тебе Господи, во веки веков, аминь.

Нянечка перекрестилась. Заправила седенькие нити под туго затянутый узлом на затылке белый платок. Доктор Запускаев спешил, шел, охватывал крупными шагами сразу много ночного пространства.

– Что тут у нас? Сознание потеряла? Где? Когда? Тетя Гланя, помоги донести.

– Да я, дохтур… да я ж немощная… да сердчишко у меня…

– Эх…

Запускаев выдохнул, как после рюмки водки. Просунул руку Маните под мышки, другую под колени. Голова ее свешивалась на тряпочной безвольной шее. Запускаев поднатужился и поднял женщину. Так пошел с ней на руках по коридору – ноги Маниты кукольно болтались, руки веревками висели, голова откинулась, а он вышагивал, рослый, косая сажень в плечах, плечи халат рвут изнутри, золотые кудри-кольца сползают на потный лоб, да, он взмок ее нести, такая тяжелая, а вроде худая, у нее чугунные кости, у нее железные ребра.

И вдруг, неся ее, неизвестную ему больную, тут десятки, сотни таких, он понял – из нее в него, в самое нутро, таинственно и властно, серебряной, зеркальной струей перетекло то, чему он имени не мог дать; но все, поздно было изгонять тайну наружу, вырывать ее из себя цепкими ногтями, насмешкой и презрением; он еще глубже упрятал ее в себя, попытался во тьму затолкнуть, никому не дать, никому не рассказать, под пыткой – под раскаленным железом – под расстрельным стволом – не открыться, не проболтаться, не выдать.

Корабль качало. Человек с клювом орла наклонился над ней, задрал рукав. Воткнул в руку иглу. Что втекает в нее? Они думают, что спасают ее. Это она спасет их.

– Сво… бода…

Не обращайте внимания, сестра, на ее шепоты и крики. Это обычная реакция на этот препарат. Лекарство импортное. Понятно, заморское. Так опробованное или нет? Успокойтесь, да, конечно, да. Шура, а что ты тут копошишься? Да вот, доктор Сур, экспериментами занимаюсь. На художнице? На ней. И дается? Да как ей не даться. Ее нынче ночью Аглая Петровна в туалете нашла. В женском, надеюсь? Надейтесь, надейтесь. Разумеется, в женском. Хотя всякое у нас может быть. Да, случаев выше крыши. Однажды одного больного из буйного с водосточной трубы снимали. Еле сняли.

Корабль качало, и койку качало вместе с Кораблем. Женщина с головою антилопы ушла от ее койки, печально качая большими рогами. Все качалось и плыло, заваливалось набок, и невозможно было найти опору – ни в воздухе, ни на земле. Туман сначала сгущался, потом вдруг рассеялся; из тумана на нее наползло светящееся лицо, и оно улыбалось, и оно было человеческим.

Кто ты? Я человек. Человек, я вижу.

Зачем ты пришел? Ко мне?

Я просто хожу по палатам; и вот я увидел тебя. И понял, что плохо тебе.

Испускающий свет белобородый старик взял ее за холодную руку. Его рука была теплой и крепкой. Он ласково пожал ее руку. От его зубов в нежной робкой улыбке, от его белков и синих, как море, радужек шел уже откровенный, ничем не заслоняемый свет.

– Почему… ты укутан в простыню?..

– Это не простыня. Это риза.