Безумие - Елена Крюкова

…руины. Не дома – серые тонкие дырявые пластины вместо стен; их источил стальной жук, съела железная моль. Руины дымятся. Белый меловой дым тает в воздухе, как папиросный, и яснее видна спящая повсюду смерть. Этот город погиб. Этого города больше нет. Ты идешь по нему, проходишь его насквозь.

И тебя обступают дымные люди. Они сотканы из дыма. Они шепчут тебе: нас здесь убили. Нас здесь много, бормочут они, уведи нас отсюда с собой, спаси нас! Ты делаешь рукой: ребята, за мной. Вы солдаты?

Мы солдаты… мы жители… мы командиры… мы старики… мы дети… мы друзья и враги…

Зачем вы живете в убитом городе?

Нас… не похоронили… и мы блуждаем, мы ищем того, кто увел бы нас в землю или в небо, все равно; но мы так больше не можем.

Манита раскидывала руки. Обнимала невидимых. Улыбалась сизому, синему вьющемуся по зиме дыму. Как зовется ваш город? Сталинград? Нет, теперь по-другому. Память о Вожде убили, и память о нас тоже убили. Будто бы нас никогда и не было на свете. А все идут к могиле Неизвестного Солдата; и там плачут, и там пьют водку, и там отдают салюты, и там поют песни. Спой нам песню хотя бы ты, женщина! Нас забыли. Вспомни о нас!

И Манита стояла посреди руин, вздернув высоко руки, и рукава смирительной рубахи ползли вниз, обнажая смуглую, в россыпи родинок, кожу; и все ближе, ближе к ней подходили табачные, вьюжные, облачные призраки, тощие, слабые, шатаясь, хватая память о жизни последними, перед гибелью, улыбками – и зубастыми и беззубыми, и надменными и доверчивыми, – и Манита чувствовала, как холодные дымы обкручиваются вокруг ее шеи и плеч, укутывают ее в меха несбывшейся ласки, в шали нерожденных любовных ночей, и ее сильные, в бугристых мышцах, руки почему-то превращались в странные палочки со зверьими волосами на концах: свиная щетина, шерсть куницы, волоски колонка, ах, что это?! – и она этой пушистой непонятной шерстью водит в воздухе, в военном тяжелом дыму, и рисует снегом, а снег уже не снег, а белый огонь, и она боится обжечь всех прозрачных людей, что толкутся, безмолвно прося о жизни, вокруг нее.

Вы живые! Я – помню вас! Я – вас люблю! Вы всегда будете со мной! Навек! Я не покину вас! Я вас всех… нарисую…

Что такое «нарисую»?! Крикните мне! Скажите мне!

Молчали.

Манита делала шаг вперед. Земля обламывалась под ее ногой.

И она падала, падала, падала, и горло перехватывало петлей чужого крика; и метель…

…изнутри.

Она стояла в грязном больничном туалете. Внутри большого кривого зеркала.

Зеркало отражало отхожее место во всей красе.

Мох и грибок на островах штукатурки. Трещины в кафеле. Разбитый плафон.

Тяжелые цепи висят под сливными бачками, на концах цепей – фаянсовые набалдашники. Ухватись, дерни и шуми водой сколько влезет. И представляй, что это водопад в горах.

Она стояла в зеркале и глядела в этот мир изнутри.

Из того мира.

И это было так странно. Так жутко. Так диво.

И так хорошо.

Потому что здесь, в зазеркалье, была свобода.

Ей удалось! Она выбежала! Вырвалась! Ее теперь не поймают! Не догонят!

Не исколют проклятым инсулином. Не насытят до рвоты литием. Не потащат на удар тока, когда сначала по телу – веревка витой адской боли, а потом забытье, а потом лишь улыбка, широкая улыбка в пол-лица.

Огляделась. За стеклянной гранью, здесь, много воздуха и света. Дышится легко, полной грудью. Вдыхаешь радость, и выдыхаешь радость. А там – вдыхаешь зловоние, и выдыхаешь смрад. Кто-то наглый не смыл за собой. Санитарки будут материть всех подряд. Санитары будут бить всех подряд. И ее. Но ее же уже нет там, где костерят и бьют!

Манита взмахнула руками. Ее ноги оторвались от зеркального пола. Висела над полом, висела над миром. Чуть двигала пальцами. Дрожали веки. Частокол ресниц наползал на зрачки. Закрыла глаза. Видела все и с закрытыми глазами. Органы человека – не для чувств. Чувствует он только там, в нужнике, в палате, в столовой, в процедурной. Здесь никаких чувств нет. Здесь есть только душа. И она – дышит.

Ты здесь дышишь. И больше ничего.

А там ты чувствуешь боль.

Еле слышная музыка показалась вдали, как мираж. Манита с закрытыми глазами душой всматривалась в музыку. Она разгоралась, сияла все ярче. Вот пододвинулась ближе. Манита различала звуки, аккорды. Пела и летела прямо на нее безумная, льстивая и гибкая мелодия. Выпячивалась женской грудью. Сжималась в мужской жестокий кулак. Кто ее сочинил? Зачем она пробралась сюда, за кромку ледяного зеркала?

Отец! Ты здесь! Но я тебя не звала! Ты сам ко мне пришел!

Меня здесь нет, дочь. Есть музыка.

Но твоя музыка – это ты! Ты умрешь, а музыка будет звучать!

Дочка, послушай…

И слушать не хочу! Ты зачем меня все время мучишь! Я не хочу больше страдать! Слышишь!

Доченька, я не виноват! Выслушай! Я музыкой кричу! Ты же со мной, с живым, так и не захотела поговорить никогда! А я тебя любил! Я тебя люблю! Да, я чудовище! И у меня тоже звериная голова! И я тоже попаду сюда! И мне ничем и никогда не искупить свой грех! Но я не…

Пошел вон!

Не отворачивайся! Я вижу тебя в зеркале! Я вижу твой затылок! Видишь, я встал на колени! Я – прощенья – у тебя прошу! Но это не я сделал, не я! Я не хотел! Так получилось! Так…

Убирайся!

Не зажимай ладонями уши. Не докричаться до тебя! Музыка моя! Ори сильнее! Может, она сжалится! Может, она поймет!

Я не хочу тебя понимать! Ты страшен мне! Я боюсь тебя! Я… ненавижу…

Она размахнулась, оба крепко сжатых кулака яростно, сильно ударили в хрупкую зеркальную перегородку. Мир Иной и мир людской перемешались, вспыхнули, брызнули осколками. Поранили Маните лицо, шею и голые руки. По длиннющим рукавам смирительной рубахи текла кровь, превращалась в красные гвоздики, в красные звезды, в красные ордена.

И прямо посреди больничного туалета, она это хорошо увидала, стоял рояль.

Черный большой деревянный зверь. Блестел лаком под пыльным плафоном.

Внутри рояля, там, где натянуты золотые, серебряные и медные струны, бешено пылал огонь.

Манита прокусила губу до крови. Подняла ногу. Перешагнула порог зазеркалья. Вышла из зеркала.

Рояль горел. Дерево слегка потрескивало. Расплывался запах смолы, горелых досок, дым забивал легкие и превращался в долгий, надсадный кашель.

И пламя…

…она стояла возле горящего инструмента. Он был настоящий. Он ей не снился.

Она ощупала черный лаковый выгиб рояльного бока и быстро сунула руки в огонь.

Отдернула. Из груди вырвался птичий крик.

Она сегодня птица! У нее птичья голова! Такая маленькая, изящная! Она видит себя в осколке зеркала! Что ты за птица сегодня, Манита?!