Жена султана - Джейн Джонсон

Бен Хаду искоса смотрит на меня.

— Ты не рад, Нус-Нус? Увидел смерть врага.

— Я никому не пожелаю такой смерти.

Медник пожимает плечами:

— Когда речь о выправлении равновесия в жизни, не до разборчивости.

Возможно, он прав. Но вместо торжества или облегчения при смерти человека, отнявшего у меня мужественность, я чувствую лишь пустоту.

Смерть хаджиба бросает тень на весь двор. То, что такой могущественный человек пал так внезапно и так позорно — привязали к мулу! — заставляет всех вспомнить о том, как непрочно их собственное положение. Заставляет людей испугаться своей смертности сильнее, чем война или чума. Зидана унялась: она не смеет возражать, когда Исмаил объявляет сына Элис своим и признает его эмиром.

Но куда бы я ни пошел, все со значением на меня смотрят и перешептываются, прикрывшись ладонями. Улыбаются, хихикают или, хуже всего, проявляют жалость. Приходится собрать всю силу воли, чтобы смотреть им в глаза и встречаться лицом к лицу. Недели через две интерес начинает пропадать; через три все кажется забытым, но я чувствую все большую обиду. Я хотел сам разобраться с Абдельазизом, а теперь месть у меня украли, и мне жаль. В моих краях, если кто-то тебя опозорил, искупить оскорбление можно, лишь своей рукой пролив кровь обидчика — если он умирает по другой причине, позор остается с тобой, и призрак твоего доброго имени преследует тебя до конца жизни.

Когда мы возвращаемся в Мекнес, я слышу, как кричат над равниной цапли, и убежден, что это — предсмертные вопли хаджиба.

Мысли Исмаила вскоре возвращаются к его столице. В плен попал француз, купец, поставлявший порох все еще упорствующему английскому гарнизону Танжера. Одного этого было бы достаточно, чтобы предать француза быстрой смерти, но порох достался каиду Омару и его осаждающим силам, и каид был так доволен, что купца помиловали и вместо смерти отправили в невольничьи ямы вместе с военнопленными. Там один из стражей услышал, как он болтает о Версале, и понял, что это заинтересует султана. Купца с новой партией рабочих, обреченных окончить свои дни в Мекнесе, привели в столицу. Он предстал перед султаном в плачевном состоянии. На Исмаила нашло странное милостивое настроение, он велел увести француза, перевязать ему раны и одеть более подобающим образом. Видно было, как страх немедленной жестокой смерти сменила на лице француза задумчивость. Когда его привели обратно, он сделался побойчее и вмиг пустился в рассказы о работах, идущих в большом дворце Людовика XIV.

Судя по всему, архитектор Короля-Солнца занимается планированием удивительного Зеркального зала в самом сердце Версаля. Он должен состоять из просторной открытой галереи с семнадцатью арочными окнами, выходящими на богатые сады; на противоположной стене расположатся семнадцать зеркал в арочных проемах. Таким образом, свет, проникающий в галерею, будет отражать в зеркалах чудеса садового искусства и рождать ощущение прогулки среди зелени у того, кто надежно укрыт среди золота и мрамора. Купец долго разглагольствует о заоблачной цене венецианского стекла, которое пойдет на зеркала; о позолоте рам и капителей мраморных колонн — пока Исмаил не начинает бурлить от зависти и честолюбия.

И вот мы уже возвращаемся в Мекнес с безумными планами касательно парков и зеркальных галерей; проездов для конных, садов и оливковых рощ; даже пруда с золотыми рыбками и флотилией прогулочных лодок, скользящих у рыб над головами.

Но Мекнес, в который мы возвращаемся, — это вовсе не тот Мекнес, откуда мы уехали. Он оскудел людьми: чума унесла здесь и в Фесе почти восемьдесят пять тысяч душ, но еще больше людей бежало в отдаленные части страны. Строительство остановилось, поскольку многие мастера и надсмотрщики умерли или уехали, хотя оставшиеся невольники выглядят на редкость здоровыми — словно матаморы оказались самым безопасным местом.

Еще два года Исмаил осуществляет свои задумки с неистовством одержимого. Дворцы по всему королевству лишились роскошного убранства: позолоты на стенах и потолках, изысканных резных фризов и дверей из кедра. Султан повелел кораблями возить лучший каррарский мрамор из Генуи в Сале. Потом к развалинам на западе от города отправили отряд разведчиков с приказом отыскать все, что подойдет для украшения или просто пригодится в мекнесском дворце.

Меня посылают переписать находки для Исмаила и, безусловно, присмотреть за тем, чтобы никто не украл ничего ценного, прежде чем оно попадет к султану.

— Привези мне камень, на выбор, — говорит мне султан, вручая кусок чудесного шелка, чтобы завернуть избранное.

Признаюсь, я еду неохотно: солнце бьет по голове, как молот, и надеяться особо не на что. Но развалины потрясающи. Они в самом центре равнины, откуда видно все на мили вокруг, и с каждым шагом кажутся огромнее. Стоя в тени триумфальной арки, я смотрю вверх. Должно быть, все это выстроил народ великанов — здешние башни даже выше минаретов большой мечети, а камни так увесисты, что, кажется, смертному их не сдвинуть. Я долгие часы брожу между лишившимися крыши колоннами с причудливыми резными капителями — очертания их так четки, словно работа закончена лишь вчера, — не зная, смотреть ли в небо, изумляясь высоте постройки, или под ноги, где выложены мириадами цветных кусочков изразцы, изысканные, как у лучших мастеров зеллидж. Но складываются они не просто в узор, а в целые картины. Я видел мозаики, изображающие морских чудовищ; акробата, сидящего задом наперед на лошади; длинные коридоры, украшенные танцующими и пьющими фигурами; полную обнаженную женщину, то ли спускающуюся в глубокую ванну, то ли выходящую из нее, и рядом двух служанок, тоже с роскошными формами. Мне приходит в голову, что этот Волюбилис, должно быть, был оживленным городом, а здешний правитель — большим сибаритом, и я зарисовываю, что вижу, просто для себя, пока переписываю число и качество колонн и мостовых для Исмаила.

Увлекшись исследованиями, я едва не забываю выбрать камень для султана, и когда раздается призыв собираться обратно в Мекнес, мне приходится поспешить, чтобы найти нечто необычное. С помощью одного из невольников я поднимаю кусок резной капители, образчик искусства древнего резчика. Мы бережно заворачиваем камень в шелк и укладываем в корзину на одном из мулов. Бедное животное клонится набок всю дорогу до дома.

Исмаилу мой выбор приходится по душе. Он дивится на камень, водит кончиками пальцев по резьбе. Узор не столько изображает, сколько намекает на следы листьев и цветов.

— Он из самого сердца первой империи в Африке, Тингитанской Мавритании, основанной римлянами. Мои владения уже превзошли ее размерами.

Он обращает на меня горящие глаза.

— Только представь, Нус-Нус: моя власть уже могущественнее римской, со всеми ее армиями! Мне остается лишь изгнать ничтожных англичан из Танжера и неверных испанцев из Лараша и Мамуры, и я восстановлю чистоту истинной веры по всей нашей земле. Мне на роду написано совершить это. Знаешь, зачем я посылал тебя в Волюбилис?

Я качаю головой. Иногда мудрее промолчать.