Месть еврея - Вера Крыжановская

— Не плачь, папа! Амедей будет паинькой,— сказал мальчик, обнимая ручками шею князя и нежно прижи­мая свою кудрявую головку к щеке отца.

На минуту он забыл все и покрывал поцелуями ре­бенка, но вдруг, вырвавшись из его объятий, он почти бросил его на руки Антуанетты и выбежал из комнаты.

Выздоровление Валерии шло медленно. Ее душевное состояние задерживало выздоровление, и полная апа­тия сменилась частым лихорадочным возбуждением. Ан­туанетта была одним существом, которое она к себе до­пускала. Отца и брата она запретила к себе пускать. И графиня боялась, чтобы это нервное потрясение не было слишком сильным для нежной натуры Валерии и не оказало на нее пагубных последствий. Однажды ут­ром, месяц спустя после отъезда Рауля, обе они сидели в будуаре княгини. Доктор только что ушел и, по-види­мому, остался доволен состоянием больной, разрешил ей выехать в экипаже подышать воздухом. Лежа в длин­ном кресле и устремив взгляд в пространство, Валерия о чем-то напряженно думала. Антуанетта, следившая за ней, первая нарушила молчание.

— Фея, я давно хочу поговорить с тобой серьезно. Порой я не узнаю тебя, а между тем, теперь, когда ты начинаешь выезжать, надо же положить конец стран­ностям, которые могут вызвать удивление в людях. Ска­жи мне откровенно, отчего ты не хочешь видеть ни от­ца, ни Рудольфа?

— Потому, что оба они поверили моей виновности,— раздраженно сказала Валерия.— Они сочли меня спо­собной на такую низость! Отец мой, всегда такой доб­рый, забылся до того, что бросился на меня с таким бешенством, что Рауль должен был меня защищать. А между тем, что же как не их беспутство да мотовство заставили меня поплатиться таким счастьем тогда, те­перь — моей честью. Они толкнули меня в объятия Са­муила, чтобы спасти свое имя, а затем в объятия кня­зя, в угоду родовому тщеславию. Отец дал мне выбор: мой разрыв с Самуилом или самоубийства, забывая о том, что душой человека нельзя распоряжаться по ми­нутному капризу. Ах,— продолжала она, сжимая руками свою, голову,— я сама не узнаю себя и порой мне ка­жется, что я теряю рассудок, когда думаю о непостижи­мом сходстве Амедея с Самуилом. Антуанетта! Ты одна веришь моей невиновности, и я действительно невиновна. Но, быть может, бог, чтобы наказать меня за то, что я любила человека, который принадлежит к народу, рас­пявшему Христа, дал моему единственному сыну черты отверженной расы. И за эту любовь от подверг меня презрению людей, которые будут теперь показывать на меня пальцами.

— Нет, нет! Ты преувеличиваешь,— перебила ее гра­финя со слезами на глазах.— Никто не может презирать тебя или подозревать в том, что произошло между то­бой и Раулем.

— У меня нет этой иллюзии, и я знаю, что люди очень проницательны в раскапывании причин скандальных дел, а тут факты бросаются в глаза. Разве муж оставляет свою больную жену, если его к тому не побуждает же­лание бежать от нее? Нет, нет, Антуанетта, я не могу и не хочу встречаться с людьми, каждый взгляд которых казался бы мне осуждением. Теперь, когда я оправилась, я приведу в исполнение давно принятое мною решение. Я уеду из Пешта в Фельзенгоф, который принадлежит мне, и поселюсь там.

— Ты хочешь одна провести зиму в этом старом гнезде, скрытом в горах? Это невозможно, Валерия, в этом замке долго никто не жил.

— Ты ошибаешься. Я велела его поправить, и те­перь он в прекрасном состоянии, а местоположение его чудесное. Уединение и тишина среди природы возвра­тят мне душевное спокойствие. Чтение, работа, рисова­ние и музыка наполнят мое время. Не отговаривай меня, мое решение непоколебимо. Только не откажи мне в моей просьбе — оставь у себя Амедея!

— Ты хочешь разлучиться с ребенком? — прогово­рила Антуанетта, бледнея.

— Да, я не могу оставить его при себе. Каждая чер­та его лица служит мне как бы укором в вине, которой я не совершала, а порой присутствие его для меня невы­носимо. К тому же мной овладело страшное сомнение, и я спрашиваю себя: мой ли это ребенок. Я не имею ни­каких доказательств, но во мне есть инстинктивное убеж­дение, что это позорящее меня сходство скрывает ка­кую-то тайну. Ты добрая, Антуанетта, я знаю, ты бу­дешь заботиться о ребенке, как о своем собственном, и заменишь ему мать.

Все убеждения графини были напрасны, и в один прекрасный день Валерия незаметным образом уехала из столицы, а маленький князь переехал к тетке. Вели­колепный дом Рауля, закрыв свои гостеприимные двери, предоставил посещавшим его знакомым полную свобо­ду удивляться причинам этого неожиданного случая.

Накануне своего отъезда княгиня имела душевную беседу с отцом фон-Роте и открыла ему свою душу. Прощаясь с нею, духовник благословил молодую жен­щину со слезами на глазах и прибавил:

— Склонись с покорностью, дочь моя, и неси с верой и смирением тягостное испытание. Я верю твоей чис­тоте и не нахожу объяснения сходству твоего ребенка с молодым евреем, но Бог не оставляет без помощи и озаряет светом то, что темно для нас.

Уехав из Пешта, Рауль имел сначала намерение пу­тешествовать, но его нравственное утомление было так сильно, что он должен был отказаться от своего плана. Он поехал в Неаполь, там в окрестностях купил себе виллу и зажил в полном уединении. Мало-помалу влия­ние чудной природы произвело благоприятный перево­рот в его наболевшей душе. Но по мере того, как раз­дражение его успокоилось, оно заменилось страшной пустотой. Рауль, натура любящая и мечтательная, при­вык с детства к материнской нежности, к сердечным из­лияниям, составлявшим потребность его души. Женив­шись рано и на женщине, которую обожал, он еще более привык к семейной жизни. И вдруг он лишился всего. Страшное подозрение тяготело над его женой, которую он чтил как святыню; один вид его ребенка был ему невыносим, а мать, этот добрый гений, чьи объятия были для него убежищем любви и мира, покинула его навсег­да. Несмотря на терзавшее его чувство пустоты и оди­ночества, Рауль избегал общества; он чувствовал от­вращение к удовольствиям, а связь его с Руфью отняла всякую склонность к любовным похождениям. Един­ственным его развлечением была прогулка пешком или в лодке. Лежа на траве или скользя по водам залива, долгие часы проводил он, любуясь природой и вспоми­ная прошлое.

Часто вставал перед ним прелестный образ Валерии, но он с горечью отгонял от себя его и мысль о той, ко­торая причинила ему так много страданий. Он хотел забыть ее и поэтому не вел переписки с Пештом, так что совершенно ничего не знал о жене и ребенке.

С глубоким чувством он часто думал о своей матери. В его памяти беспрестанно проходили последние дни ее жизни. Он повторял себе каждое слово, и им ов­ладевало неодолимое желание снова увидеть ее, услы­шать ее дорогой голос, ее добрые советы. Он с горечью спрашивал себя, если его покойный отец мог дать ося­зательное доказательство своего присутствия, отчего мать, так любившая его, не явится к нему в свою оче­редь, чтобы утешить его в несчастье. Рауль горячо мо­лил бога даровать ему милость, заказывая обедни за упокой души усопшей, и мысленно просил явиться ему, если она действительно продолжает жить за гробом, но просьбы его были напрасны. В этой смене скорби, надежды и отчаяния прошло около года. Но вот однажды уви­дел он во сне свою мать. Наклоняясь к изголовью, она по­целовала его в лоб и несколько раз настойчиво повтори­ла: «Поезжай в Париж, там ты найдешь себе покой».