Месть еврея - Вера Крыжановская

Рауль провел рукой по огорченному лицу.

— Я вижу, что своей поспешностью причинил боль­шую беду. Но ведь я же человек, обстоятельства обви­няли и обвиняют ее самым подавляющим образом. Лишь чудо, про которое я расскажу тебе после, разубедило меня.

Приход Рудольфа и детей лишил графиню полюбо­пытствовать о подробностях, и разговор изменил тему.

Три недели, что семья Маркош провела в Париже, пролетели, как сон. Рауль познакомил их с семьей пол­ковника Буассе и признался графине в своих спирити­ческих воззрениях. Она хоть и была потрясена чудодей­ственными явлениями, убедившими Рауля, оказалась слишком ревностной католичкой, чтобы допустить, а тем более принять истины, осуждаемые ее церковью. Так, несмотря на полную симпатию к мадам Бартон, она от­казалась присутствовать на сеансе, а Рудольф под влия­нием жены гоже добродушно-насмешливо отнесся к новым убеждениям Рауля. Однако, несмотря на это раз­ногласие в мнениях, дружеские отношения упрочились вновь среди членов семьи, одушевленных общим жела­нием привлечь в свою среду и Валерию. С горьким сожа­лением в душе и словно не желая поправить зло, сде­ланное жене, Рауль любовь свою перенес на сына — без­ответственный и неповинный объект стольких огорчений.

Накануне отъезда в Пешт у Антуанетты был послед­ний, решительный разговор с Раулем, которому она обе­щала полное содействие.

— Не отчаивайся, друг мой,— пожимая руку, ска­зала она.— Бог поможет вас примирить, так как в этом единственное средство сберечь здоровье и рассудок Ва­лерии. Бедняжка много выстрадала, но под влиянием твоей любви она воскреснет.

— Я воспользуюсь болезнью отца, чтобы заставить ее примириться с ним. А раз этот первый шаг будет сде­лан, все остальное устроится.

После пожара, спалившего квартиру и дымом своим прикрывшего бегство жены, Самуил поселился в своей пригородной вилле, стараясь чтением и работой заглу­шить бурное раздражение мыслей, возбужденное в нем последними событиями. Он желал бы забыть Руфь и заставить всех считать, что она погибла в пламени, но люди одарены удивительным чутьем в чужих тайнах. В городе стали ходить слухи сперва неопределенные, за­тем все более и более точные, и эти слухи, довольно верные, утверждали, что красавица-еврейка бежала с любовником и унесла с собой свои бриллианты. Только относительно личности похитителя мнения расходились: некоторые предполагали, что это был один из служа­щих Самуила, другие говорили, что это был отставной офицер, разоренный игрой, а большинство называли одного из артистов цирка, который неожиданно в это время уехал из Пешта.

Понятно, как тяжелы были эти сплетни для Самуила.

Он едва слушал Леви, когда тот пришел сказать, что, вероятно, Руфь уехала с Петесу, так как его приятель еврей в эту ночь встретил на станции железной дороги молодую женщину и молодого человека, одних лет с Николаем Петесу, а в довершение доказательства таин­ственный дом в предместье был продан.

Гордость Самуила страдала жестоко, и вся злоба, кипевшая в его груди, обращалась на князя, виновни­ка того скандала, точно так же, как он был виновником его сердечных страданий. С новой жадностью стал он обдумывать свой план мщения. Сделать сына своего врага типичным представителем той расы, которую так глубоко ненавидел этот гордый аристократ, сделать из него настоящего ростовщика, фанатика Моисеева зако­на. Это казалось ему полнейшим и наилучшим удовлет­ворением его жажды мщения. Но чтобы достигнуть этой цели, он должен был переделать в некотором роде и свое собственное воспитание.

Со свойственной ему настойчивостью отдался он де­лам, упорно заглушая в себе всякие колебания совести, отвращение к неблаговидной наживе и всякое состра­дание к ненавистным христианам. И когда, несмотря на все усилия, внутренний голос восставал против его по­ступков, он старался его заглушить. Он убеждал себя, что пока он был честен и великодушен, ему, тем не менее, бросали в лицо «ростовщик». В этом жалком мире, где предрассудок может разбить жизнь человека, где ценят не нравственные достоинства личности, а случайное про­исхождение, одно лишь золото представляет настоящую цену, и поклонение богатству должно быть целью жизни.

Слух, разнесшийся по городу о разрыве Рауля с же­ной, взволновал Самуила. Первым его чувством была беспредельная радость, которая благотворным бальза­мом легла на рану его сердца. Какая бы ни была при­чина разрыва, мысль, что враг разошелся с любимой им женщиной, успокаивала его ревность. С былой страстью он смотрел на портрет Валерии, написанный некогда им самим, и не подозревал, сколько отчаяния, стыда и не­заслуженного презрения навлек на эту русую головку, которой любовался с таким упоением. Но когда этот первый порыв радости миновал, для него наступил но­вый нравственный фазис. Им овладело чувство пустоты и страшного одиночества, жизнь казалась ему бесцель­ной, так как никакая истинная и глубокая сердечная привязанность не согревала ее своими лучами. Чув­ство мести стало гаснуть и утратило для него свой ин­терес. Его стали мучить угрызения совести, которых он до сих пор не чувствовал. Случайно он услышал, что маленький князь Орохай живет у своего деда, из чего заключил, что аристократические родители не очень лю­бят своего сына. Что же будет, если они когда-нибудь узнают, что это маленький еврей, похитивший титул, на что не имел никакого права? С каким презрением оттолк­нут они его и забудут!.. Тяжелое чувство стыда сжало ему сердце. Какими глазами взглянет на него этот сын, которого он принес в жертву своей мести, не задумы­ваясь над тем, какую будущность ему готовили? Конеч­но, этот сын возненавидит отца, удалится от него, а Самуил останется совсем один, когда у него отнимут украденного ребенка, которого он, к своему собствен­ному удивлению, полюбил всей душой.

Любовь его к маленькому Самуилу росла все более и более. Это было единственное существо, которое ра­довалось при виде его. С восторженным нетерпением ребенок караулил его и осыпал поцелуями.

— А все же настанет время, когда и ты будешь ме­ня ненавидеть,— порой говорил себе Самуил, поглажи­вая русые кудри ребенка.— Ты не простишь мне ни­когда, что я так долго лишал тебя твоего положения и титула, и будешь краснеть от стыда, что любил и счи­тал своим отцом презренного еврея.

Порой, когда мальчик, утомленный играми, взбирал­ся к нему на диван и засыпал, положив голову на его колени, Мейер горячо желал, чтобы истина не обнару­жилась никогда. Следствием этих чувств и горьких дум было то, что в глубине души своей Самуил чувствовал, что глубоко несчастен. Не раз его брало искушение застрелиться, чтобы избавиться от мучительно пресле­довавших его мыслей и ускорить наступление того мо­мента, когда всему настанет конец, когда вместе с телом исчезнет и самая способность думать. Мысль о полном уничтожении за гробом была его утешением и на­деждой, а чтобы лучше убедиться в истине этого пред­положения, он жадно поглощал сочинения, в которых ученые доказывали, что кроме материи нет ничего.

Вся эта внутренняя работа его души выражалась лишь чрезмерной любовью к уединению. Самуил совер­шенно порвал все сношения, кроме деловых, с аристо­кратическими домами, которые посещал в былое время. С финансистами, его коллегами, он ограничился визи­тами и необходимыми деловыми беседами. Один лишь барон Кирхберг общался с банкиром. Избегая празд­неств и больших приемов, он продолжал видеться с ба­роном, который всегда оказывал ему особое расположе­ние и сам часто навещал его, подсмеивался над его затворничеством и старался победить его материалисти­ческие убеждения.