Львовский пейзаж с близкого расстояния - Селим Ялкут

Ночью спящий Арнольд Петрович увидел на этой трубе как бы тень, что-то вокруг летало. Издали он не разглядел, потому что и во сне его была тоже ночь, по крайней мере, густые сумерки, а сам кончик трубы чуть попыхивал, как горящая сигарета. Не такой человек был Арнольд Петрович, чтобы оставлять загадки без ответа, даже во сне. Подобрался поближе и увидел, что тень эта и есть наша старушка, мечется, бьется, все кругами, а оторваться никак не может. Или трудно ей во тьме без света, без направления. Арнольд Петрович замер, наблюдая. Тут как раз быстро стало светать. И вдруг старушка рванула, сделала шире круг и взмыла. Теперь она была хорошо видна. Зависла на ветру, как умеют птицы, осмотрелась и полетела туда, где сверкали золотом купола.

Накануне, как раз послание Владыки зачитывали. Но Арнольд Петрович ничего этого не знал, потому объяснить видение не смог, он и не проснулся почти, но стало ему неожиданно хорошо, как будто весточку получил от близкого человека.

Киев, 1998 год

В годы, определившие начало нового исторического бытия, никто не думал, что это возможно — налет на музей среди бела дня, со стрельбой и убийством. Эти стены, как принято почтительно именовать вместилища сокровищ искусства, затертые мраморные ступени — именно на них все и случилось — не видели ничего подобного до того самого рокового дня. Хоть именно в ступенях и мраморе есть родовое свойство классицизма, требующее пространства театральной сцены, багрового занавеса с ухмыляющейся маской, как если бы убийцы явились с ножами, припрятанными в тогах, а жертва, глядя помутненным взором на покидаемый мир, успела попенять злодеям за вероломство.

Нынешняя эпоха не располагает к сантиментам, вернее, требует упрощений в духе времени, безразличному к театральным эффектам. Теперь играют почти без декораций, исчезая и вновь всплывая в пятне света, и глубина сцены почти не нужна, а только этот впившийся в лицо и руки луч. Все, как в жизни, там тоже нужно дожить до своего героического часа и не ошибиться в выборе жанра. Трагедии достаются не всем, и редко достигают чистоты замысла, гибельный акт часто случаен или нелеп, и его обстоятельства становятся элементом полицейского протокола, где известно время и место. Тут не до мрамора. Нужно быть проще.

Но и простота обманчива. Двое неприметных молодых людей проследовали в гардероб, сдали сумку (— Я отут повішу. А ви ж номерок не забудьте. — Так, так, дякуемо, не забудемо), а в сумке оставили дымовую шашку.

Молодцы глянули в зеркало, еще раз оценили обстановку, и отправились быстренько, взволнованной походкой любителей искусства. Вслед шашка задымила. Решили, что пожар. Единственный милиционер таился где-то с пустой кобурой, от охраны в таких случаях мало пользы, и право на подвиг остается за доброхотами. Был обычный день, в музейной анфиладе почти никого. Служительницы кинулись вниз, на пожар. Беспокойные немолодые женщины, восседающие на пороге каждого зала. Они так и бежали с кудахтаньем, все разом. Поднялся переполох. А те двое прошли легко и ножиком вырезали полотна из рам. Небольшие работы художника Яна Матейко легко свернулись трубкой. Пока все шло гладко. Но на выходе, уже в виду непарадной двери, ведущей в музейный дворик, столкнулись с искусствоведом. Минуты не хватило, если бы шашка задымила чуть позже, все бы обошлось. А так искусствовед спешил с огнетушителем. Стреляли с ходу без предупреждения, пуля срикошетила и угодила искусствоведу в поясницу. Умер на месте. Еще одного — заместителя директора застрелили в дверях, когда отходили во двор, к забору, за которым ждала машина. Заместитель встал на пороге, здесь стреляли в упор.

Двое убитых за два холста. Ясно, был заказ. Можно вообразить, как бродил здесь заказчик, любовался, как говорится, долго стоял, отходил, щурился, прикидывал место в собственной коллекции и решил, что будет в самый раз. Кто же знал, что молодые люди возьмутся за пистолет.

Никого не нашли. Матейко — известный польский передвижник, туда, нужно полагать, его и вывезли. Или в Америку, в диаспору. К тамошним ценителям и патриотам. Во Львовском художественно-промышленном музее когда-то было двадцать три работы Матейко, среди них единственный пейзаж — вид на Босфор (есть репродукция в книге начала двадцатого века), остальные холсты жанровые, исторические. Может, среди персонажей тех картин есть родственники заказчика и картины ему дороги, как семейная реликвия. В галерее остались ценные итальянские работы. Брать их было проще, почти у самого выхода. Переждать поспешающих на пожар тетушек и тащить. А если не итальянцы, то французы почти рядом с Матейко. Сохранились нетронутыми. Нет, договаривались на Матейко, а на французов с итальянцами заказа не было.

Так разворачивается детектив со стрельбой, кровью и таинственной, скрытой в глубине фигурой удачливого дельца. Нынешние нравы примечательны — преступление можно заказать как блюдо в ресторане. Сделать заказ и спокойно дожидаться. Убийство входит в меню. Исключительно по деловым соображениям, ничего личного.

С выстрелами наступает просветление от бурных восторгов нового времени. Добросовестные служители вместо того, чтобы послушно поднять руки, бросаются под пули. Теперь над теми ступенями мемориальная доска и несколько увядших гвоздик. Вдовы приносят, другие женщины. Новая легенда города. Самое время дать погибшим почесного громадянина, но с этим не спешат и вряд ли дадут.

В прокуратуре, дело завели для проформы. Хоть налицо двойное убийство, дерзкое ограбление, похищение национального достояния. Поерзали по столу папками для вида. Холсты теперь где-то в укромном месте. А искусствовед погибший — здесь чужак, хоть с Украины, но чужак. Не местный, это много значит. И похож на еврея. Не иначе, как еврей. Мать допросили, намекнули, может, это он сам. Как это сам? А отак, а потім його і вбили. Такая оформилась версия у сыщиков.

Здесь никогда не жили на свету, а у конспирации двойной подпольный расчет. У них — свой к своему, как костяшки на старых счетах, пришлых они не любят. Cвій до свого і по своє… Свой к своему и за своим. Переводится трудно, магическая формула, вязкие сумерки смысла, заглатывается сразу и целиком. Собственно говоря, перевод и не нужен, свои понимают и так…

В глубоком дворе на Армянской улице есть дверь, обложенная по периметру крупным камнем, годным для крепостных сооружений. Неожиданная среди пустых стен, и от того несколько загадочная, единственная, без вывесок, надписей, просто дверь, как картинка из мрачного комикса, за которой казематы с отравленными плесенью стенами и плеском темной воды. Воображение только мешает. Это приватный клуб для своих. Сюда сходятся романтики западно-украинского государства. Здесь они собираются. Каста местных интеллектуалов. Братчики, масоны, карбонарии, антимонархисты. Приятели люду — как великолепно звучит по украински — Друзья народа. Мечта обращена в счастливое прошлое. Таким оно теперь видится — время нефтяного галицийского бума. Если найдут еще, эти конспираторы будут первыми, а пока они собираются за этой дверью, гадают. Местный кофе Галка — растворимый, без гущи, но то в уличных заведениях — сглотнул и побежал дальше, а здесь по настоящему. С гущей…