Женщина в голубом - Инна Бачинская

Добродеев, оглянувшись, последовал за ним. Угрожающе затрещали ступеньки, заходили ходуном доски крыльца.

Монах постучал. Сначала деликатно, костяшками пальцев, потом кулаком. Добродеев, сложив руки домиком, заглянул в окно.

– По-моему, никого нет. Смотри, листьев намело, сюда давно никто не приходил. Куда же он делся?

Монах достал из кармана пилку для ногтей и приказал:

– Леша, посмотри, чтобы не застукали.

– А где твоя отмычка? – Добродеев переминался с ноги на ногу и озирался.

– Отмычка для серьезных замков, здесь обойдемся пилкой. – Он завозился пилкой в замочной скважине. – Готово! – Потянул за ручку, и дверь с неприятным скрипом подалась.

На них дохнуло тленом и сыростью. Они прошли через узкий захламленный коридорчик в комнату, в такой же мере захламленную и забитую ящиками с тряпьем, книгами и посудой.

Казалось, хозяева, с тех пор как сюда переехали, не удосужились разобрать барахло. Проваленный диван с несвежей постелью и свесившейся на пол простыней, комод с незадвинутыми ящиками, письменный стол у окна, полузакрытого выгоревшей занавеской.

– Неужели он здесь живет? – не поверил Монах.

– У него когда-то была квартира в городе, он оставил ее жене, а она отдала ему… это. Он говорил, тут лет десять никто вообще не жил. Сказал, что все оборудует, место ему нравится, лес рядом, ручей. Находка для художника. Даже построил студию. А потом спился.

– Пошли в студию, посмотрим, где он работает.

Через невысокую дверь они прошли в студию и застыли на пороге.

Разница с «гостиной» была разительная. Через стеклянную крышу сюда падал свет, под стенами стояли подрамники с холстами, холсты лежали также на полу. На длинной консоли помещались гипсовые человеческие торсы, головы и части тела; на стенах висели несколько оленьих голов и одна кабанья с устрашающими клыками.

Обстановка была вполне богемная. Богемности добавляло даже то, что на всем лежал толстый слой пыли и по углам валялись высохшие заскорузлые кисти и коробки с красками. Похоже, сюда давно не ступала нога человека.

Монах поднимал с пола холсты, разглядывал. Это были натюрморты, пейзажи, портреты людей в пышных одеждах, обнаженная натура, женские портреты и театральные задники.

– Вот он! – вдруг сказал Добродеев. – Автопортрет! Как живой!

Художник изобразил себя в черном средневековом камзоле с пышным жабо и штанах с буфами, на голове его красовался берет с пером страуса и крупным серебряным аграфом.

Несколько минут они рассматривали Диму Щуку, а тот, в свою очередь, смотрел на них пронзительными темными глазами.

– Как ты думаешь, если я позаимствую у него картину, он заметит?

Добродеев затруднился с ответом. Помолчал, а потом сказал:

– Они здесь все равно пропадают. Христофорыч, по-моему, с ним что-то случилось. Его давно здесь не было, может, он в психушке? Допился до белой горячки?

– Дай бог, чтобы был жив… – пробормотал Монах.

На похороны Кирилла Юшкевича народу собралось немного.

В основном известные читателю лица: Монах и Добродеев, рядом с ними Иван Денисенко с фотоаппаратом; дальше Речицкий с адвокатом, и чуть на отлете Артур Ондрик. И человек восемь сотрудников завода, которые перешептывались и поглядывали в сторону Речицкого.

Еще дальше стоял столбом майор Мельник в черном плаще с поднятым воротником. Был он мрачен и сосредоточен, его пытливый взгляд перебегал с одного лица на другое. Он знал всех, кроме Ондрика и коллег Кирилла.

Хоронили Кирилла Юшкевича в закрытом гробу.

Заунывные звуки похоронного марша, запах влажной земли и срезанных цветов, пасмурный день и дождик, принимавшийся моросить время от времени. Тоска, тоска…

Несколько коротеньких речей. Начал Добродеев, продолжил мэтр Рыдаев, закончил главный инженер-пивовар.

Сказанное сводилось к тому, что покойного они знали недолго, но человек он был хороший и порядочный, и мир праху.

Монах поддерживал под локоть Лару, бледную, гладко причесанную, в черном.

Она застыла, глядя в пространство перед собой. Иногда начинала плакать, промокая глаза носовым платочком.

Когда комья земли забарабанили в крышку гроба, все почувствовали облегчение.

Расходились неприлично поспешно, тем более припустил изрядный дождь.

Добродеев выскочил вперед и направлял всех к автобусу, чтобы ехать в «Белую сову» на поминки.

Монах повез Лару домой, пообещав Добродееву присоединиться к застолью позже.

Майор Мельник не подошел к группе Добродеева, хотя тот призывно махал ему, и теперь стоял, чертыхаясь, под проливным дождем посреди пустой парковки в ожидании автобуса…

Монах доставил Лару домой. Сварил кофе, сделал бутерброд с сыром и заставил ее съесть.

Она повиновалась. Он достал из бара бутылку коньяку и разлил по рюмкам. Протянул одну Ларе.

Сказал: «Пусть земля пухом», – и выпил одним глотком; Лара едва пригубила.

– Он погиб из-за меня, – сказала она, глядя на Монаха с отчаянием. – Он любил меня, он спас мне жизнь.

– Лара, это был нелепый случай, – сказал Монах, лишь бы сказать, понимая, что ей нужно выговориться. – Хотите прилечь?

Она покачала головой.

– Я жалела, что вышла за Кирилла. Я думала, я смогу полюбить его… А теперь я его убила.

Монах молчал, иногда кивал. Большего от него и не требовалось.

– Я уеду отсюда. Как только подпишу бумаги, я сразу же уеду, я не останусь здесь ни на минуту. Мне звонил Рыдаев, они тоже спешат. Я хочу избавиться от этого завода как можно скорее, если бы Кирилл не затеял с покупкой, мы бы сюда не переехали… а так все посыпалось как лавина… Мне нужно было настоять, но он слушался только Андрея… – Она говорила словно в горячечном бреду, комкая в пальцах носовой платок. – Я не могу смотреть им в глаза… Речицкий подошел выразить соболезнования, а я шарахнулась от него, я боюсь, что он меня узнает. Понимаете, я все время боюсь, что он меня узнает! Что меня узнают на улице… Когда я поняла, что Ребров меня обманул, что это была не шутка, что он задумал какую-то подлость… За шутки не платят две тысячи и не просят уехать! Я места себе не находила, хотела написать Речицкому и все рассказать, но побоялась…

– Но ведь ничего не произошло, – уронил Монах. – Они оставались друзьями, он никак не воспользовался записью…