Игры сердца - Анна Берсенева

И вот теперь мысли обо всем этом застили ему белый свет. Иван гнал их от себя, старался от них отвлечься, и поэтому отвлеченный его взгляд выхватывал из картины мира только отдельные, не главные детали. Весь же мир оставался в слепом пятне его чувств, а потому словно бы и не существовал для него.

Ночевали в Хайфе. Гостиница на горе Кармель была хорошая, но спалось плохо, вернее, совсем не спалось.

Всю ночь Иван смотрел с балкона вниз, на текущие по склонам горы огни города, на сверкающую полосу этих огней вдоль берега. Он ушел с балкона, когда солнце дало о себе знать алым светом над морской гладью.

Из-за бессонной ночи он проспал дорогу в Иерусалим, и настроение у него было препаршивое, и город показался ему поэтому разочаровывающе обыкновенным – суетливым, бестолковым, непонятным.

Иван терпеть не мог организованных экскурсий и в любой другой раз, конечно, побродил бы по Иерусалиму сам. Он делал это во всех портах, в которые заходил «Келдыш», – в Акапулько, в Галифаксе, в бесчисленных портовых городах по всему миру.

У него даже велосипед был на судне, и, как только команда сходила на берег, он колесил на этом велосипеде по улицам. Особенно Копенгаген ему запомнился вот так, в велоспедном ритме: парусники у причалов, черепичные крыши домов и медные – соборов, и тот самый дом на углу Восточной улицы и Новой Королевской площади, куда феи в сказке Андерсена принесли калоши счастья…

Но сейчас у Ивана не было ни малейшей потребности во впечатлениях, и он машинально мчался вместе со всей группой вслед за экскурсоводом – почему-то вся экскурсия происходила вот так, бегом, – смотрел направо и налево и производил прочие подобные действия, ничего не дающие ни уму, ни сердцу.

Так же машинально вошел он в храм Гроба Господня, увидел Голгофу, распятие, потом, уже в Кувуклии, стоя у Гроба, вспомнил, что Бутузов просил освятить крестик, положил его на гладкую каменную плиту рядом с другими крестиками и иконками…

Иван никогда не был религиозен, хотя и неверующим себя не считал. Как большинство людей, он полагал, что в мире, конечно, существует некая сила, которая выше нас и не поддается нашему разумению, но никакой связи между этой силой и церковью – свечами, ладаном, золотыми окладами икон, кагором из ложки – не чувствовал.

Может, если бы Таня или мама обращали его внимание на эту связь, она стала бы иметь для него значение. Но мама сторонилась церкви – видимо, нелегко ей дался тот монах-художник! – а Таня говорила, что в ее молодости все были позитивистами, материалистами, и она тоже, и в старости ей этого уже не переменить.

Так что никакой тяги к религиозному обряду Иван в себе не обнаруживал. Скорее уж он чувствовал сверхчеловеческую силу в природе, в тех ее явлениях, которые наблюдал как ученый. В терминологическом смысле, насколько он знал, это называлось пантеизмом, но о терминологии такого рода Иван задумывался мало – ему и своей, научной терминологии было достаточно для осмысления и анализа действительности.

И в храме Гроба Господня, и когда уже вышел из него, он думал только о том, что больше существовать в состоянии неопределенности не может. Но та неопределенность, которую он чувствовал сейчас, была связана вовсе не с верой или неверием. Совсем не о религии думал он в городе, где к мыслям о ней располагало буквально все.

Мама указала его электронный адрес в письме, которое отправила в Иерусалим курьерской почтой. По мнению Ивана, отправила просто в неизвестность. Но ответ пришел. Это было название иерусалимской улицы и номер дома; даже без подписи.

«Не сильно-то за тридцать шесть лет, – подумал Иван, – изменился… этот человек».

Он не знал, кем ему считать этого человека, и это следовало теперь все-таки понять.

Лестницы в доме были расположены так странно, что Иван несколько раз попадал на какие-то непонятные этажи, к подсобным помещениям; один раз даже в гараж спустился, когда понял, что перепутал лестницу и должен вернуться обратно, чтобы найти нужную. То есть это не лестницы, конечно, были странные, а просто он не мог в них разобраться. Его растерянность переходила в рассеянность, в этом было все дело.

Когда он наконец поднялся к нужной двери, то был уже зол на собственную бестолковость.

Он позвонил в квартиру еще снизу, с улицы, и она была уже открыта все то время, что он бродил по этажам. Он успел разглядеть висящую у квартирной двери то ли колбочку, то ли коробочку, успел вспомнить, что она называется мезуза и что в ней лежит листок с молитвой, – и тут же увидел на пороге квартиры человека.

И после того как Иван его увидел, он не видел уже больше ничего.

Такое у этого человека было свойство – притягивать к себе все внимание без остатка. Оно становилось очевидным сразу, при первом же взгляде на него.

– Добрый день, – сказал Иван.

Он не знал, как ему называть этого человека, на «ты» или на «вы».

– Здравствуй, – сказал тот. – Проходи.

Иван вошел в квартиру – очень просторную, всю просторную, насквозь. В квартире стояла тишина. Не похоже было, что здесь есть еще кто-нибудь, кроме них двоих.

– Как мама? – спросил хозяин.

Вот это был вопрос! Иван даже оторопел на мгновенье от такого вот первого вопроса. А в следующее мгновенье понял, что с трудом сдерживает смех.

– Спасибо, ничего, – ответил он.

Ему стало легко. Ему просто стало весело после того, как этот человек вот так вот спросил.

Они прошли в большую комнату с таким же большим балконом. С балкона был виден в жаркой осенней дымке весь город – золотой купол мечети Омара, черный – храма Гроба Господня, серые камни Стены Плача.

Все, что можно было сказать об отношениях народов с Богом, было видно из этого окна.

«Ну да, точно, город трех религий», – мелькнуло у Ивана в голове.

От растерянности, конечно, мелькнула такая отвлеченная мысль. Все-таки он был страшно растерян.

Но поведение… этого человека было подчинено такой абсолютной естественности, что собственная растерянность уже не раздражала Ивана и не тревожила.

Наверное, где-то работал кондиционер, потому что в комнате было прохладно. После жаркого уличного воздуха Иван с облегчением почувствовал, как остывает его голова. И ногам приятно было ступать по светлому каменному полу.

– Садись.

– Спасибо.

Иван сел на диван, покрытый карминным марокканским покрывалом.

«Как его называть? На „ты“ неловко, на „вы“ как-то… странно».

– Называй на «ты», – сказал хозяин. – Дан, «ты». У нас здесь на «вы» вообще не называют. Просто нет в языке.

Акцента в его русском языке не было, но была легкая неправильность в расстановке слов – такая, которая появляется у людей, отвыкших от русской речи, но не забывших ее.