Bella Figura, или Итальянская философия счастья. Как я переехала в Италию, ощутила вкус жизни и влюбилась - Камин Мохаммади

– Я и так принес им много страданий, capito?[130] Они и так очень переживали…

Когда мы касались этой темы, Бернардо замолкал и замыкался. Обычно он открыто рассказывал мне о своей жизни, но о его втором браке я знала лишь в общих чертах. Прошло всего три года после их разрыва, но я инстинктивно чувствовала, что рана в его душе еще была глубока и саднила, и, несмотря на природное любопытство, мне не хотелось ее бередить. Это было не мое дело, а его личная драма. Я чувствовала, что она все еще где-то там, внутри, и не трогала эту тему.

– Я не хочу их обманывать, – объяснил Бернардо. – Мне кажется, они все понимают, хоть и не до конца… Они еще совсем малышки и в этом возрасте могут нафантазировать все что угодно, напридумывать разных историй. Я не хочу усложнять им жизнь еще больше…

Я понимала и, хотя вся эта ситуация мне не нравилась, уважала его желание защитить дочерей, даже от себя самого. Может быть, за это – особенно.

И все же каждые выходные я боролась с собственной неуверенностью и страхом, что Бернардо поддастся искушению и выберет прежнюю семью. И именно в этот момент сомнения охватывали меня с новой силой, заставляя ставить под вопрос разумность наших отношений.

Однажды дождливым субботним утром я открыла для себя площадь Сантиссима Аннунциата. По одну ее сторону возвышался Оспедале дельи Инноченти, или Воспитательный дом, входная дверь которого была украшена лоджией Брунеллески. Колонны, поддерживавшие арки, венчали тондо из глазурованной терракоты работы делла Роббиа с изображением младенцев в пеленках с раскинутыми в стороны руками на синем фоне, в различных позах и с разными выражениями лица. В дальнем конце лоджии находилось зарешеченное окно, обрамленное фреской. Надпись на мраморной табличке под ним гласила: «На протяжении четырех столетий здесь располагалось заведение для Невинных, тайное убежище от нищеты и позора для тех, кому двери милосердия всегда открыты». Здесь оставляли нежеланных детей, тех, чьи матери умерли при родах, или тех, что стали плодом «права первой ночи». Размер ребенка определялся посредством специальной ниши. Именно через нее дети попадали в заведение, когда их оставляли родители или повитухи. Таким образом гарантировалась абсолютная конфиденциальность процедуры.

Это здание пятнадцатого века служило детским приютом. Сбор средств на строительство заведения начался в 1419 году, с пожертвования «купца из Прато», после чего его курировала Шелковая гильдия Флоренции. Именно на ее деньги Брунеллески спроектировал самый гармоничный памятник архитектуры Ренессанса. Оспедале дельи Инноченти стал первым в мире светским заведением, полностью посвященным маленьким детям, централизовав таким образом деятельность, которая до этого осуществлялась богадельнями Флоренции и ее провинции.

Поступивших детей регистрировали, направляли к кормилицам, а затем им давали образование и место в обществе в роли подмастерьев или прислуги. И по сей день множество флорентийцев носят фамилию Инноченти как память о том, что их предки происходили из этого заведения, которое и теперь оказывает социальную помощь детям города.

В те дни я много думала о детях. Бернардо был отцом, и этот факт я не могла игнорировать. Приближалось Рождество, и у меня кружилась голова при мысли о том, какие сложности у него возникнут с организацией праздника – ведь он был дважды разведенным отцом. До сих пор я даже умудрялась извлекать пользу из существования его двух семей – благодаря им наше время было четко распределено, и в перерывах между встречами я могла заниматься своими делами. Я часами писала, ходила на рынок, гуляла по городу, поддерживала связь с друзьями, выискивала новые достопримечательности вроде этой. До сих пор все шло хорошо. Я написала три главы, отшлифовала их как следует и вместе с предложением о публикации направила своему агенту. И вот вчера она ответила мне, взволнованно сообщив, что моей книгой заинтересовалась пара издательств.

«Я уверена, что в будущем году этот интерес превратится в сделку, – писала она. – Правда замечательная перспектива на новый год?»

Я поспешила к Луиго, чтобы поделиться с ним хорошей новостью, он открыл просекко, и мы протанцевали весь вечер. Бернардо уже уехал вместе с девочками, и я не успела ему сказать. И теперь радовалась этому: мне нужно было время, чтобы подумать. Теперь, когда на горизонте появилась перспектива публикации книги, мои сомнения в рациональности дальнейшего пребывания во Флоренции усилились.

Я вошла в клуатры – один для мужчин и один для женщин. Они представляли собой внутренние дворики, обрамленные лоджиями, с лимонными деревьями в терракотовых горшках. Я заметила, что клуатры были расположены по-мусульмански – большой, мужской, клуатр сразу при входе в Оспедале, в то время как женский, который был длиннее и уже, находился в глубине здания; таким образом обеспечивалась защита детей и женщин, как в наших старых зданиях в Иране. Мужской же клуатр располагался ближе к внешнему миру. Архитектура Брунеллески отражала ту, с которой я уже была знакома благодаря Ирану, – те же сводчатые арки, лоджии с колоннами и внутренние и внешние дворы, разделенные по половому признаку.

Я ненадолго задержалась под сводами женского клуатра. В длинном пустом дворе тихо лил мягкий дождь. Я представляла, как идут по переходам сестры, неся на руках покинутых детей. В музее Оспедале я завороженно смотрела на ранние полотна Боттичелли, как будто излучающие золотистый свет; на «Поклонение волхвов», шедевр Доменико Гирландайо, и на восхитительную Мадонну с Младенцем в сине-белых тонах работы Луки делла Роббиа. Но особенно мое внимание привлек стеклянный ларец с вещами, оставленными вместе с младенцами. Все они датировались первыми годами работы заведения и представляли собой удивительный набор предметов из повседневной жизни эпохи Возрождения: маленькие кожаные закладки, подушечка в форме сердца, сшитая грубыми стежками, расколотая монета – то, что семья младенца могла дать ему с собой, талисманы и опознавательные знаки, которые могли помочь матери найти своего ребенка, если вдруг она решит это сделать.

Эти предметы поразили меня – в них было столько надежды и душевной боли, они были свидетельством позора и бедности, и величайшей жертвы. Крошечный кусочек кожи или осколок медали, сердце, сделанное из обрезков ткани, – такие незначительные сами по себе, но такие бесценные для матерей, что многие столетия назад клали эти потускневшие сокровища рядом с детьми, которых оставляли для лучшей жизни, надеясь, что когда-нибудь какое-нибудь чудо или счастливое стечение обстоятельств позволят им найти их, узнать по сердечку из тряпок, висящему на грязной ленте. Словно перенесясь на пять столетий назад, я оплакивала этих женщин, их потери и любовь, что они вложили в эти невзрачные вещицы.

Вернувшись в женский клуатр, я присела на скамью и долго сидела молча, стараясь унять эмоции. Все мысли, которых я обычно избегала, охватили меня. Я думала о неумолимо тикающих биологических часах и спрашивала себя, хочу ли иметь собственную семью, своих детей. В голове снова зазвучал мамин голос: «Когда ты уже остепенишься и обзаведешься семьей? Тебе ведь тридцать семь, скоро будет поздно!»