Волгари - Николай Коняев

Не видишь ничего. Глаза у тебя, отче, худы. Говорил же Господь: «Ходящий во тьме не знает, куда грядёт!» Не забреди и ты, отче, со слепых глаз к Никону в горький Сион! Не сделай беды, да не погибнем зле!

Ничего не ответил Феоктист, но видно было, не убедили его слова Аввакума. Да и как убедишь, если человек этот глаза раскрыть не желает. Не сразу ведь и у Аввакума глаза на Никона открылись. А уж он-то давно знал его, по Волге ещё помнил. Верстах в пятнадцати друг от друга выросли. Отец у Никона черемисин был, а мать — русалка. Едва не татарка ли его родила? Как подрос Никон, колдун учинился да баб блудить научился, потом в Желтоводском монастыре с книгою повадился, да выше, да выше, да к чертям в атаманы и попал... И ведь только тогда и разглядели его по-настоящему...

Спокойнее, конечно, жить, как Феоктист учит. Вроде и совесть чиста, и лишений впереди никаких не предвидится. Только уж больно гибкая совесть для такой жизни нужна, её тоже — неведомо, правда, у кого: у Бога, у дьявола ли? — выпросить надо. У него, Аввакума, такой совести нет. Да и не надо ему этакого.

Умножаются враги, но умножаются и последователи...

Так рассуждал Аввакум летом 1664 года, самым счастливым летом своей жизни.

Столько всего на Москве за десять лет, минувших с начала церковной реформы, произошло — и голодали москвичи, и на войну, почитай, каждый год ходили, и чума их косила немилосердно, и во время Медного бунта убивали тысячами. В таком страхе, таком разорении жили, притерпелись, бедные, позабыли уже, что за вину Никона-отступника, казнившего веру и законы церковные, и излиял Бог фиал гнева и ярости своея на Русскую землю.

Может, и Аввакум притерпелся, коли бы жил тут. Но не в тёплой избе, не за хлебное место держался! Все эти десять лет спасал он своё старое благочестие. Сибирь, из конца в конец пройденная, стояла за спиной протопопа, слушали его москвичи. Опоминались многие. На священников, по новым служебникам служивших, — с лёгкой руки благовещенского сторожа Андрея Самойлова Никонычами их звать стали! — косо посматривали.

И случилось то, что и должно было случиться. Никоном иерархи нынешние поставлены были. Сам Никон цену им знал, сам, сказывают, писал государю, де, ни един архиерей не останется достоин... Коли судить их от святых правил, все сами себя постыдят. Заволновались архиереи эти. Посыпались жалобы государю, Аввакум-де церковь святую пустошит...

Велено было Алексеем Михайловичем Фёдору Ртищеву уговаривать Аввакума. Велено было сулить ему, чего пожелает.

— На какую церковь восхощет, на тую и поставим... — сказал государь.

— Может, на Печатный двор его определить? — спросил Ртищев. — Очень книжную справу протопоп любит.

— Если хочет, и на Печатный двор определим... — ответил государь и добавил почти жалобно: — И духовник, духовник мне, Федя, добрый требуется... Уговори Аввакума, пусть соединится с нами.

С превеликой радостью за исполнение царского повеления Фёдор Михайлович взялся. И дружку своему, Аввакуму, порадеть хотелось, и зрелищу предстоящему тоже радовался Фёдор Михайлович. Потому что на помощь себе не абы кого позвал, а самого, почитай, после Паисия Лигарида образованного на Москве человека — Симеона Полоцкого. И не обманулся в ожиданиях Ртищев. Почти такой же — это ему после Полоцкий сказал, — как в учёной Польше, диспут получился.

Да и сам видел Фёдор Михайлович, что добрый спор вышел. Не смущала Ртищева ни учёная риторика Симеона, ни простоватость Аввакума. Одинаково и тот, и другой любы были...

Начал дискуссию Симеон. Долго и пространнокрасиво горевал он, что премудрость на Руси не имеет, где главу преклонить, что, вместо того чтобы, изучая семь свободных художеств — латинскую грамматику, риторику, диалектику, музыку, арифметику, геометрию и астрономию, — приучаться к находчивости и диалектической тонкости, вместо того чтобы поискать разума у искуснейших, дерзают невежды местные рассуждать, возмущая своим пронырством простой народ.

— Клевещат окаянни! — вдохновенно ораторствовал Симеон. — Свиния еси, попирающая бисеры! Вепрь еси гнусный в царском вертограде! Лис еси, губляй виноград церковный! Что смрадный козлищ в саде и свиния в верте, то безумцы сии в разумении Божественного Писания! Яко бо козлищ вонючий благая и плодоносная древеса объядает и губит, свиния же скверным носом вертоград рвёт и ничтожествует, тако и скотоумные учители сии делают!

Лепо, зело красиво говорил Симеон! Восхищала Фёдора Михайловича дивная красота его речи. Сидел бы и слушал, дивные цветы Симеонова красноречия созерцая.

Но закончил своё рассуждение о пользе учения киевского Симеон. Теперь Аввакуму черёд говорить... Но молчал протопоп. Сумрачен лицом был. Вздохнул Фёдор Михайлович, жалеючи его — совсем своей учёностью Симеон задавил, бедного. Сказать уж ничего не может.

— Хоть немножко-то поворчи, протопоп... — подбодрил его. — Симеон, конечно, университетов да академий великое множество кончил, всевозможные науки постиг, но и ты ведь тоже в книжку заглядывал.

— Чего тут толковать... — вздохнул Аввакум. — Больно тебе, Симеон, учение тяжело, как я погляжу. Совсем оно задавило тебя, бедного. Кроме спряжений своих, ты ещё зришь чего в слове или нет?

Невежливо Аввакум Симеону ответил. Даже неловко как-то Фёдору Михайловичу за своего старинного друга стало. Что уж про Симеона говорить? Обиделся тот. Глаза отвёл в сторону.

— Эка ты сказал, протопоп... — осуждающе покачал головой Ртищев. — Нешто сам не видишь, сколь потребны сейчас Руси знания? Ответь мне прямо: достоит ли учиться риторике и диалектике с философией или так и прозябать в невежестве?!

— Ты, Михайлович, хочешь, чтобы я тебе «нет!» ответил. А я по-другому скажу. Попросим с тобой у Христа Бога нашего истинного разума, како спастися. Да наставит нас Дух Святый на всякую истину, а не латинская риторика с диалектикой! Вот так отвечу.

Тяжело с таким человеком говорить было. Ничего не понимал в риторике. А с невеждами не любил Симеон дискутировать. Чтоб дискуссия получилась, правила выучить надо. Отцы-иезуиты как ведь учили Симеона... Надобно вначале сентенцию взять, затем привести построенные на логических доводах возражения, сопровождаемые уподоблениями или противопоставлениями и подтверждаемые ссылками на признанные авторитеты, наконец, вывод сделать о неправильности мнения оппонента... По таким правилам любил Симеон спорить и умел. Редко кто в польских коллегиумах его переговорить мог. А тут невежество сплошное, дикость и необразованность. Как спорить, коли оппонент без всяких сентенций, уподоблений и противопоставлений в лоб тебе вопросами обидными бьёт? И чего только государь и бояре знатные с неуком таким вожжаются? Очень горько это Симеону было. Не понимал он этого.

— Аввакум! — говорил между тем Фёдор Михайлович. — Не держися ты из-за пальца этого! Соединись с нами! Куда хошь определим тебя. В духовники к государю хочешь, будешь духовником! За печатаньем книг назирать хочешь — на Печатный двор поставим! Только от старины отстань! Коли не можешь отстать, так хоть вид сделай, что отстал! За ради мира церковного простит небось Господь лжу эту малую...