Волгари - Николай Коняев

— Сон я видел, Михайлыч... — отвечал Аввакум. — Возвещено было: блюдися, а то растёсан будешь. В Тобольске это было, как раз на царёвы именины. Раныне-то шаловал с воеводой, а сам ругался. А тут как привык к почёту да сытости, так и ругаться не стал. Что жалом, духом антихристовым, и ужалило было. Вот тогда на царёвы именины и попужал меня Христос маленько. «При толиком страдании, протопоп, — сказал, — погибнуть хощешь?» Что ж ты уговариваешь меня, Фёдор Михайлович, если и дьявол покоя моего нарушить не смог?!

— Не слышишь ты, Аввакум, меня... Не слышишь... — вздохнул Ртищев. — Раздор губит нас. Нащокин недавно с Пскова приезжал, сказывал, что совсем за бесценок русские товары идут. А почему? Да потому что друг друга поддержать не хочем. А вы и Церковь нашу святую растащить желаете. И из-за чего? Из-за пальца! Подумай, Аввакум, о Руси нашей!

— Ты меня, Михайлович, Россией не попрекай. Мне Россия не меньше твоего больна. Только почему ты считаешь, что это мы Церковь растаскиваем! Мы за тое и стоим, чтоб от ереси никонианской её очистить.

— Да какая ересь-то! Вся восточная Церковь тремя пальцами крестится!

— А раньше двумя крестились.

— Ещё раньше... — подал свой голос Симеон Полоцкий, — и одним пальцем крестились.

— Вот видишь, что учёный человек говорит... — обрадовался Ртищев. — Нешто, если человеку пальцы отрубили, так ему и крестное знамение уже сотворить нельзя? Я же тебе не про пальцы говорю, а про Церковь, про державу нашу!

— И не надо о пальцах говорить! — сказал Аввакум гневно. — Не в пальцах дело, грешный ты человек! Где это голову-то тебе, Михайлович, заморочили?! Есть тое, что и трогать нельзя. Не только креста, не только святого таинства, но и пелены шевельнуть не смейте! Нешто святые наши не ведали, как им пальцы складывать? Пошто нам не у их, а у учителей заезжих вере православной научаться? Да и кто они, учителя эти? Сегодня такие, а завтра другие наедут. Снова, скажут, переучивайтесь! Навошто, скажут, патриарх вам? Монастыри, скажут, зачем? И зачем, скажут, во Христа веруете? Тоже их слушать будем?!

— Полно тебе нелепицы молоть, Аввакум! — рассердился Фёдор Михайлович. — Чай, в православной стране живём. Кто у нас патриарха отбирать будет?

— Небось найдётся кому... И всё, всё, Михайлыч, отберут, если мы святых наших чужеземцам на насмешку отдадим! Их-то не переучишь по указу Никонову креститься! Так и будут почитать их не совсем православными!

Сверкали глаза Аввакума. Гремел голос. Грозный рык прорывался. Смотрел на протопопа Симеон. Мужик мужиком, а в богатой палате боярской себя, как дома, чувствует. Ходит. Креслица польские, дорогой работы, ногами пинает. Пальцем в бороде копается... Медведь медведем. Никакого обхождения нет. Даже порыкивает на боярина и то по-медвежьему. Страшновато Полоцкому было. А ну кактаки надобно жить? Пустые мысли были. Не для того науки постигал Симеон, чтобы глупство московское тешить.

— Христос сказал... — откашлявшись, проговорил он, — «Не входяй дверми во двор овчий, но инуду прелазай, той тать есть и разбойник». А проповедники старых неправильных обычаев, коими вратами вступили на амвон учительства? Кто благословил их на сие? Сами похитили: дырою, любочестия и славолюбия диаволом ископанной, проникли для того во двор овчий. Тати они, проповедники сии. Тати, крадущие у верных душ таланты, дарованные Богом!

И опять долго и пространно говорил Симеон, и так и этак поворачивая взятую сентенцию, изыскивая всё новые уподобления и противопоставления... И так и этак выходило у него, что Аввакум круглый дурак и об этом засвидельствовано и в Евангелии, и у святых отец, и у самого Лазаря Барановича.

Вот уж порадовали доброе сердце Фёдора Михайловича дискутеры. Пока Аввакума слушал — во всём соглашался с ним. Если и возражал, то только для разговору. А сейчас Симеон говорил, и снова — услада для души. Тоже всё складно... Сплошные цветы, сплошная диалектика.

Об одном только беспокоился боярин. Как бы Аввакум опять дерзости не сказал из-за своего невежества. Больно уж сердито посапывал протопоп.

— Не ярись, не ярись... — предупредил его. — Спокойно рассуждай, как на диспуте.

— Да что ты, боярин, сердитостью меня всё попрекаешь? — сказал Аввакум. — Никола-угодник не моё имел смирение, а и то претерпеть не мог. Единако Ария, собаку, по зубам брязнул! Ревнив был миленький покойник! Не мог претерпеть хулы на Святую Троицу. Собором тогда стащили с него чин весь. Неправильно-де творишь, архиепископ. Да ему даром дали пёстрый те ризы Христос да Богородица. И опять его нарядили, и он никого не боялся. За что меня-то в те поры не было? Никола бы вора по одной щеке, а я по другой, блядина сына.

Не выдержал Фёдор Михайлович, расхохотался от всей души, представляя, как Аввакум на пару с Николаем Чудотворцем с двух сторон еретика Арию лупцуют на Вселенском Соборе.

Отсмеявшись, утёр выступившие на глазах слёзы.

— Соединяйся с нами, Аввакум... — сказал. — Завтра я обязательно про тебя с Николой-угодником государю расскажу. К Семёнову дню становись на Печатный двор...

Но не довелось Аввакуму встать на Печатный двор.

Два дня ещё оставалось до назначенного Фёдором Михайловичем Ртищевым 1 сентября, а уже повезли Аввакума в новую ссылку. Теперь на самый дикий север, в Пустозерск.

И не Фёдор Михайлович не сдержал это своего слова. Другое слово — «соединяйся» — встало между протопопом и местом, которого жаждал он всей душою.

Нет, не отрекался от соединения Аввакум, более всего соединения сам жаждал. Об этом и думал, возвращаясь домой после диспута с Симеоном Полоцким.

Дома-то нестроение было. Никто не жаловался, но видел Аввакум, что лицо Настасьи Марковны опухло от слёз. Старший сын Иван над книгой сидел, головы не поднимал. Другие дети тоже ходили как в воду опущенные. Ну, не жаловались, не кляузничали друг на друга, и то добро. Тем более что поважнее дела были... Только взглянул Аввакум на Фёдора, и сердце больно сжалось. Ишь ты, как бес-то напал на бедного. Совсем окаменел Федя. Яко идол деревянный стоит и не шевелится.

Побрызгал его святой водой Аввакум, покадил ладаном — вроде оживать стал. Глаза задвигались, а сам всё одно — будто каменный.

Обхватил Аввакум руками Фёдора, приник к нему, чтобы повалить беднаго, и тут и обмяк тот. Усадил его на лавку. Сам рядом сел, пот по лицу льющийся рукавом утирая.

— Батюшко... — Иван сказал. — Чепь-то с него упала ведь.

Верно, расстегнулась цепь на лодыжке Фёдора. Ненужная, лежала теперь на полу.

Добрый знак был. Перекрестился Аввакум.

— Сколько я уже людей ослободил от беся... — улыбнувшись, сказал Ивану. — Так поболее вас, роженых, будет. А с первым, это ещё в Лапотищах было, помучился. Променял я тогда брату своему покойному книгу Ефрема Сирина. Лошадь выменял. А к вечеру бес и схватил брата. Вот уж намучился тогда. И водой святой кропил, и молитвы стонал — насилу выжил беса. Дак ведь такой настырной попался — сел на окошко и сидит. Брат мне на его перстом указал. Согнал я беса с окошка, он в жерновом углу притаился. Ну, я и там святой водой покропил, дак он в печку залез. Такой дурачишшо большой попался. До ночи за им гонялся. Ох, грешные мы люди...