Орест и сын - Елена Чижова

“Сейчас напьется. Лепи ему потом всякое, как Таракану”. — Чибис смотрел с отвращением. Зарезка изъял из ниши ангельскую долю и выцедил медленно. Довольный своей победой, он расселся, отмякая.

“Теперь стихло: ни облав, ни препон. Раньше-то камни ворочали, ограды разоряли. — Он загибал пальцы, считая вражьи дела. — В спокое годков пять подождал и строиться начал. — Обвел рукой. — Стены-то прежние остались. Камни хорошие — тесаные. Так и строил один! Хозяину-то хорошо было строить — нагнал нас тыщи”. — Он харкнул и налил по второй.

Ангельская доля ушла в нишу. “Деревом хотел обшить, цветы вырезать — пустить по стенам. Отец резать учил. Ловкий был — даром что поп. — Зарезкины глаза затягивало. — Этот сошел, заместо цветов — хе-ру-вим”. — Он моргнул, сгоняя белесую поволоку.

Инна тронула оконную рогожу: “Страшно тут по ночам, темно...” — “Света бояться надо — не темноты. Во мгле Господь благоволит! — Он подмигнул Чибису. — Вон, до войны, на Высотах работал. Там у них телескоп: Солнце разглядывают, Луну, созвездья… Считай, целый город… Я на кухне грузил. Там у них светло было”. — Он устал и откинулся. Щеки повело тенями. Инна так и не поняла, к чему он про высоты.

“У вас хорошо”, — Чибис улыбнулся вежливо. “Печка, как на даче”, — Ксения подала голос. “Там чай-то. — Зарезка встряхнулся. — Наладь чаек-то”, — попросил Инну уважительно. Она поднялась. “Сахару из кулька положи, кускового, хлебца нарежь — не жалей”, — он распорядился вслед.

Чаевничать расселись за лежаком. “Я у Хозяина кузнецом служил. — Зарезка дул в полное блюдце. — Ножи еще делал — краси-ивые! — Причмокнул, глотая сладкое. — Ручка из кости говяжьей, точеная, шлифовали под клинок — на ощупь ни зазора, ни-ни, все ровно, гладко... Вольные, и те покупали. Свои порядки… Хлебец ешьте”, — он угощал. Чайный жар разливался тихим светом. Оббитые с краев, как будто надкусанные чашки шатко стояли на разных блюдцах. Сероватая рогожа лежала скатертью, воздух дрожал, закопченный чайник шевелился на теплой плите. Травяной дух кружил над чашками.

“У вас дети были?” — Ксения пригрелась. “Зачем мне? Маята… — Он потянулся к бутылке. — Гляди, вровень пьет, мало что ощипанный”, — пошутил, оглянувшись. “Вы в городе бываете?” — Инна поставила чашку. “У нас свой город. — Он выпил и занюхал заваркой. — Зачем нам ваш — Ва-ви-лон…”

“Там есть собор, огромный. — От травяного, чайного духа тронулась голова. — Тоже из камней. — Она нащупала шов. — На крыше по углам такие беседки, как ваш...” — “Склепы, значит”, — он кивнул, понимая. “Только там не живет никто”. — “А ты-то как туда?” — Зарезка спрашивал, дуя в блюдце. Исподлобья Инна взглянула на Чибиса. “Там лестница круглая. Экскурсии водят”, — Чибис объяснил быстро и правдоподобно. “Экскурсии, вишь”. — Он сложил губы дудочкой и присвистнул. “Там тоже ангелы стоят — охраняют”. — “Охрана, значит”, — кивнул, снова понимая. “Этот — другой, — Инна смотрела в нишу. — Те вооруженные”. — “Ну, ясно”, — он подтвердил с удовольствием и отставил пустое блюдце.

“Они собаку сбросили — насмерть”. — “Значит, отслужила свое — куды с ней?” — он вставал на сторону вооруженных. “Они и человека могут, любо- го, раз! — и в пропасть! — Инна говорила зло. — Я ненавижу их, но не боюсь!” — “Ненави-ижу! — Зарезка передразнил. — С охраной хитрить надо, дуркой прикидываться. — Он вскочил и завихлял задом.

На изральской улице петушок и курица

даром дрались, спорили,

после дом построили, —

голосил дурным голосом. — Чего толку-то — напролом? Перестреляют”. — “Ангелы?” — Ксения изумилась. “Ну. — Он сел и важно пригладил седину. — Всякому доля своя, — произнес смиренные слова несмиренно. — Падшие, значит. Тоже испытали на себе волю Его... — он прервал себя, поднимаясь. — Жрать охота. В животе подвело”.

За оконной рогожей скрывался деревянный ящик. “С удобствами, значит. Когда — зимой”. Магазинная курица была запаяна в целлофан. Плешивый отомкнул кольцо зубами и вытянул из-под лежака черную от копоти кастрюлю. “Жиру-то налипло”. — Он сунулся рукой. Оторвал тряпичный лоскут, щербатым совком черпнул остывшего пепла: “Сейчас заблестит. — Тряпичный комок тер стенки. — Снежком пройдусь”. Кинул в печь пепельную тряпку и вышел вон.

“Какой собор?” — Ксения спросила тихо. Инна молчала. Чибис взглянул и опустил глаза.

Плешивый внес кастрюлю и плюхнул на плиту. Налипший снег зашипел, тая. Примерившись, он опустил курицу и подкинул дров. “Соль — после. Теперь будем ждать”, — подмигнул Ксении. “А где ваш... друг?” — она спросила невпопад. “Максимилиан-то? — Плешивый усаживался. — Носит где-то нелегкая. Тебе зачем?” — “Я хочу спросить у него. — Ксения не подняла глаз. — Кто такие — волхвы?”

“Волхвы?! — Его брови хмурились, глаза веселились. — Колдуны, значит. Явились, значит, с Востока”. Он налил. “Тетя Лиля сказала, он — Ирод”. Рука кинула пойло в рот, как в печь. Плешивый глотнул и выпучил заслезившиеся глаза: “Ну-у?” — Он передыхал.

“Дай мне книгу”. — Ксения смотрела на Чибиса. Чибис вынул из кармана и протянул. “Вот. — Она открыла обожженный лист. — Тогда Ирод, увидев себя осмеянным волхвами... — Ксения читала, не переводя дыхания. — ...всех младенцев... ниже времени, которое выведал у волхвов...” Инна слушала внимательно; 1941—1941, 1949—1949, 1959—1959 — плыли теткины цифры...

“Тетя Лиля сказала, и вы тоже: он сына убил... И другие мальчики умирают — всюду”. — Ксения смотрела в серую стену. “Ты, девка, сдурела совсем! Нешто Максимилиан — Ирод? Когда было-то? Не теперь же… — Он тыкал в раскрытую книгу черным пальцем. — Много их, которые сынов убивали, и кого — сыны... И!” — Махнул рукой, не берясь сосчитать.

“И никто не виноват?” — Инна вставала на защиту своих — четырехлетних, убитых, но не выдавших тайны. Слова влетели в печь, как сухие поленья. Зарезка нащупал бутыль и, опрокинув, приставил ко рту. Два беловатых ручейка сочились из углов. “Дура ты, — он зашевелил языком. — Где это видано, чтобы всех убивцев виноватить?”

“Значит, если я вот сейчас возьму нож, — Чибисова рука лезла под пальто, — и убью... я тоже буду не-ви-но-вен?” — “Ты-то? — Он оглядел щуплую фигуру. — Ты-то будешь виноватый”, — решил твердо. “Почему?” — Ксения встала рядом с Инной. “Потому что — не Ирод!” — захохотал, цепляясь за ангельский подол.

“Сей есть сын мой возлюбленный, в котором мое благоволение!” — трубным голосом раздалось из-за стены. “Лошадиный”, — Ксения дернула Инну. Плешивый цопнул бутыль и сунул под лежак.

“Привет компании! По какому случаю? Самогонкой аж за стены несет”. — Лошадиный оглядывался, ища. Плешивый завозился на лежаке: “Вот — гости к нам. — Он вертел головой, кривляясь. — Наслышаны, говорят, что в городе Вихлееме народился новый царь юдейский, хочет тебя с престолу звергнуть. — Он подпихивал бутыль ногой. — Волхвы, значит… Звезда, говорят, привела”.

“Цыц! — гаркнул Лошадиный. — Стул мне!” Плешивый слез с лежака и вытянул из угла табурет. “Привела, говоришь?” — “Звезда, звезда”, — поддакнул Плешивый.

“Какая звезда?” — шепнула Ксения. Иннино лицо стало острым. “Вот и я говорю, Максимилианушка, что не всех убивцев виноватят, — Плешивый завел, кланяясь. — Одна звезда с неба упала, весь белый свет осияла, померк белый свет-то...” Рука Лошадиного тянулась за пазуху. Из-под тулупа выходила золоченая пробка.