Mens Rea в уголовном праве Соединенных Штатов Америки - Геннадий Александрович Есаков

«полномочие легислатуры объявлять правонарушением и исключать элементы знания и надлежащего усердия… не может… быть поставлено под сомнение».[753] Однако недвусмысленно суд анонсировал свою позицию в решении 1922 г., в основу которого легло положение о строгой ответственности со ссылкой на приведённый прецедент 1910 г. Поддержав осуждение лица за уголовно наказуемое нарушение законодательства об обороте наркотических средств в ситуации, когда последним исключалась mens rea в качестве составляющего элемента преступления, Верховный Суд весьма неопределённо указал, что норма общего права об обязательности знания как элемента преступления может быть проигнорирована при уяснении содержания более современного законодательства, где её подразумеваемое включение в текст закона при его истолковании могло бы привести к неприменимости на практике того или иного положения.[754] Решение по данному делу впоследствии стало считаться ведущим прецедентом касательно конституционности строгой ответственности.[755]

Получив, таким образом, «конституционное благословение» от Верховного Суда Соединённых Штатов в максимально неопределённых и широких выражениях, концепция строгой ответственности в итоге подобно «плесени» охватила в большей или меньшей степени практически всё уголовное право. Не ограничиваясь своей колыбелью – преступлениями против общественного благосостояния, она распространилась на целый ряд более серьёзных преступлений с весьма суровыми санкциями. Такой подрыв принципа mens rea привёл уголовно-правовую теорию к пессимистическому выводу о «потускнении mens rea»,[756] сделанному исходя из позволительности исключить вообще «всякую отсылку к mens rea в приложении к современным статутным правонарушениям».[757]

Помимо размывания принципа mens rea в общем плане, строгая ответственность своим чрезмерным распространением стала одной из привходящих причин замедленного развития теории mens rea, поскольку последняя была вынуждена акцентироваться на поиске пригодного обоснования существования этого института в целом и приемлемых критериев отнесения того или иного деяния к преступлениям строгой ответственности. Говоря иными словами, теория mens rea вместо изучения собственного предмета тратила массу усилий на рационализацию и отграничение от данного предмета его противоположности, с которой она исходно сталкивалась, – строгой ответственности.[758]

И всё же данное обстоятельство не следует считать решающим при оценке разработанности теории mens rea, ибо её критическое состояние к середине XX в. можно скорее приписать отсутствию значимых попыток систематизации в этой области.

Примечательно, что наиболее негативно на последнем факте сказалась именно концепция ment es reae. С самого своего зарождения понятие mens rea представляет собой единство двух концептуальных характеристик: социально-этической сущности, т. е. моральной упречности, и проявления указанной сущности в том или ином психическом настрое, состоянии ума деятеля. Исторически сложилось так, что первоначально ведущей движущей силой в становлении и углублении mens rea являлась моральная упречность, исходно предопределявшая с объективных позиций социума наличие или отсутствие конкретной mens rea в конкретном преступлении (пресловутый подход от-преступления-к-преступлению). Временной отрезок доминирования данной концептуальной характеристики был выше поименован как период господства концепции mens mala. С развитием правовой науки и изменениями в базисе уголовного права на смену концепции mens mala выдвинулась концепция ment es reae. В ней моральная упречность, оттеснённая на второй план, удержала из своей старой структуры как сущности-содержания (или сущности-понятия) mens rea лишь первую составляющую и уступила психологическим категориям вторую. Однако – и в этом заключается основной момент– далее привнесения психологичности в понятийный аппарат mens rea теория не пошла, сохранив в целом исторически сформировавшийся подход от-преступления-к-преступлению. Иными словами, и Джеймс Ф. Стифен, и Францис Б. Сэйр, и Роллин М. Перкинс, и прочие представители уголовно-правовой науки в их подавляющем большинстве, придав понятиям, ранее наполненным морально-оценочными характеристиками, сугубо «техническое значение»,[759] не сделали дальнейшего, вполне естественного и осуществимого шага в направлении к генерализации понятийного аппарата mens rea. Столкнувшись с исторически сложившейся множественностью терминов и констатировав на её основе, что «фундаментальная концепция mens rea стала… спутанной и неопределённой»,[760] они, как верно подметил Джером Холл, впали в «номиналистское заблуждение»,[761] не достигнув теоретически и практически возможного обобщения различных проявлений психической деятельности человека, имеющих уголовно-правовое значение, в единую упорядоченную иерархию конечных в своём числе понятий.[762]

Крупной преградой к такому обобщению являлось, бесспорно, и состояние американского уголовного законодательства. Нагромождение разновременных статутных установлений, имевших своей целью замещение норм общего права и при том принимавшихся часто ad hoc, в ответ на сиюминутные требования, лишь способствовало «разноголосице» в понимании mens rea.[763] Не могли исправить сложившегося вещей и уголовные кодексы, редко когда содержавшие в своей структуре подобие общей части и не пытавшиеся никоим образом свести к минимуму терминологические расхождения в законодательстве. Так что при всей позитивности самого по себе вытеснения статутным правом права прецедентного данный процесс в плане mens rea едва ли допустимо рассматривать как оказавший значимое влияние на теоретические характеристики mens rea.

Негативные следствия отмеченного «номиналистского заблуждения» могут быть сведены к следующим.

Во-первых, в теории и на практике не было определено точное место и значение моральной упречности в структуре mens rea. В специальных терминах, сохранивших в своём наименовании этикооценочные характеристики (как, например, злое предумышление в тяжком убийстве, злоумышление в поджоге) и «обросших» обширным судебным истолкованием, моральная упречность не могла часто найти должного места, соотносясь либо с отображением сущности mens rea, либо смыкаясь с содержательным наполнением понятия[764].

Во-вторых, подход от-преступления-к-преступлению практически преграждал путь теоретическим изысканиям, направленным на уточнение субъективных аспектов преступления по отношению к различным объективным составляющим деяния. Иными словами, данный подход, весьма точно могущий быть названным в приложении к отдельным преступлениям «анализом правонарушения» (offense analysis),[765] исходно ориентировался на определение конкретной mens rea конкретного деяния через её описание по отношению к actus reus либо преступления в целом, либо центрального элемента последнего: например, через описание намерения причинить смерть в злом предумышлении, требуемом для образования тяжкого убийства; через описание намерения учинить фелонию внутри жилого помещения в бёрглэри; через описание намерения сжечь жилой дом в злоумышленном поджоге и так далее. Тем самым, избрав центральный элемент в структуре actus reus и определяя через отношение к нему mens rea отдельного преступления в целом, теория и вслед за ней практика почти всецело упускали из виду то обстоятельство, что субъективное отношение к различным объективным элементам, реально выделяемым в структуре любого человеческого поведения, в том числе и преступного, может быть также различным: например, при плохом освещении можно лишь надеяться, намеренно совершая выстрел с целью убить кого-либо, что предмет вдали окажется человеком, а можно быть в том уверенным или же игнорировать связанный с этим риск. Точно так же можно быть уверенным относительно наступления ночного времени или статуса помещения как жилого в бёрглэри,