Саша Чекалин - Василий Иванович Смирнов

только по брони — села на попутный поезд и отправилась в… Москву, думая там скорее достичь своей цели. Но до Москвы она не доехала, ссадили по дороге. Решила пробиваться к Туле, а оттуда в крайнем случае к себе в Лих-вин. Впервые в жизни она одна, самостоятельно совершала такой длинный путь. Трудно было ехать на запад. Навстречу многоводной бурной рекой лился поток людей, уходивших от надвигающегося фронта. Но Наташа упорно пробиралась к себе.

Чего только не пришлось перевидать по дороге! Разбитые, покореженные составы, изрешеченные теплушки, непохороненные трупы на обочинах дорог, санитарные поезда, битком набитые ранеными, нескончаемо длинные составы с платформами, нагруженными разными машинами, заводским оборудованием. Потом Наташа удивлялась, как она, шестнадцатилетняя девчонка, сумела уцелеть в этом хаосе. В Тулу она тоже не попала, оказалась южнее. Было это в октябре, когда враг особенно усиленно бомбил железнодорожные магистрали. На небольшой железнодорожной станции, в глухой безлесной местности Наташе встретился застрявший эшелон с беженцами. Накануне он попал под бомбежку. Покореженный паровоз вздыбился под откосом в груде щепы и железного лома. Возле немногих уцелевших теплушек собрались старики, женщины с детьми. Кто был помоложе, хоронили убитых. Слышались плач, рыдания.

И тут Наташе попались свои, лихвинские, и среди них жена и мать Тимофеева. Все они теперь находились на оккупированной территории. Немецкие танки перерезали железную дорогу. К себе в Лихвин Наташа уже пробиралась с земляками.

Пришли они в Лихвин перед вечером. Своих попутчиц Наташа провела к себе, совсем не ожидая, что ведет их на верную гибель, прямо в руки к врагу.

То, что она узнала дома, сразу ошеломило.

— Полицай… — плакала мать, говоря о дяде Наташи. — Стыдно людям на глаза показаться.

Узнала Наташа, как дядя ходил в комендатуру, как кричал там «Хайль Гитлер!» и как за это его сразу назначили старшим полицаем.

— В почете он теперь у немцев, — говорила Дарья Сидоровна, — выслуживается…

На счастье, дяди дома не было. Своих спутниц Наташа устроила на ночь в старом амбаре, где хранился разный хлам. Нужно было что-то делать и как можно быстрее перевести семью Тимофеева в безопасное место. Но, измученная дорогой, Наташа еле держалась на ногах. А тут снова слегла Елизавета Дмитриевна…

Первая же встреча с предателем дядей в тот же день вечером убедила Наташу, что ничего хорошего ждать нельзя.

Дядя, увидев ее, рассердился:

— Теперь я начальство в городе. Ты ни гугу, что комсомолка… Тоже вернулась, прилетела… Карьере моей урон нанести можешь…

Прохор Сидорович был похож на пьяного, хотя глаза смотрели трезво и вином от него не пахло. Очевидно, он не знал, как вести себя с племянницей. Под конец разговора он все же предупредил:

— Лучше бы ты, Наташка, ушла от греха подальше. Тут тебя все знают. Жила бы спокойно в чужом месте.

Дарья Сидоровна снова заплакала, а дядя, махнув рукой, ушел из дому. Таким взволнованным, напуганным Наташа не видела его раньше.

Ночевать он не пришел.

Наступили тревожные, страшные для Наташи с матерью и для семьи Тимофеева дни. Ложилась спать и вставала Наташа с одной мыслью: живы ли ее подопечные и как они проведут наступающий день, может быть последний на свободе. За себя Наташа не боялась. Напало какое-то равнодушие. Но то, что она сама уговорила и привела к себе доверившихся ей женщин, угнетало более всего.

— Надо разыскать Дмитрия… — просила ее жена Тимофеева, — он где-то здесь, в лесу с партизанами…

Но где?.. В семье Тимофеева не знали. Кто-то должен был знать в городе? Но кто?..

Дядя, избегавший теперь встречаться с племянницей, говорил ее матери про партизан. Очевидно он не догадывался, что сквозь тонкую дощатую перегородку Наташе все слышно. Так она узнала, что почти каждый день на шоссе, на проселочных дорогах взрывались вражеские автомашины, из-за кустов стреляли в немецких солдат; что неспокойно чувствовали себя оккупанты и в городе. По ночам рвалась вражеская связь, оказывались порезанными шины у автомашин, плакаты и объявления на степах домов срывались, замазывались.

По улицам ходили усиленные патрули, в различные места района посылались карательные отряды, расстреливали колхозников, подозреваемых в связи с партизанами.

Приходя из комендатуры, дядя словоохотливо сообщал обо всем этом сестре. Даже разговаривал сам с собой. Наташа слышала, как он громко бурчал про себя: «Озлобились все в комендатуре на партизан… Долго ли до беды».

Или он умышленно старался запугать ее, надеясь, что она уйдет из дому. Она замечала. Теперь она все замечала. Возвращаясь домой, дядя как-то подозрительно озирался по сторонам. Чего-то боялся — неужели партизан?

— Наташка дома?., — спрашивал он у сестры и в который раз советовал: — Пускай уходит к своей крестной в Черепеть. Там спокойнее.

Все в доме Ковалевых жили в состоянии страха.

В таком подавленном состоянии и встретил Егор Астахов Наташу на Коммунистической улице, которая теперь носила другое, немецкое название. Она шла в старой черной жакетке, закутавшись по-старушечьи в темный рваный платок. Шла медленно, очевидно задумавшись или маскируясь. Егор первый окликнул ее. Наташа остановилась, как-то испытующе глядя на своего школьного товарища.

Егор давно не видел ее и поразился — так она осунулась и похудела. И глаза у нее были сухие, воспаленные, словно она не спала несколько дней.

— Ну как… — Егор хотел сказать: «Как ты живешь?» — но понял, что такой вопрос неуместен. И вместо этого, запнувшись, он спросил: — Кого-нибудь из ребят встречаешь? Все теперь, как затворники, дома сидят, никого не увидишь.

— Нет, не встречаю, — сухо ответила Наташа.

И хотя она не думала обидеть Егора, он понял ее ответ по-своему.

«Тоже сторонится… — подумал он. — Сын полицая… А сама чем лучше? Нет, мы так не разойдемся».

— У нас с тобой одна судьба, — криво и жалко улыбаясь, сказал он, загородив ей дорогу. — У меня отец в полиции. У тебя дядя.

— Что ты хочешь этим сказать? — быстро спросила она, побледнев.

— Ничего… — у него дрожали губы. — Оба мы с тобой стали вроде чужие, отщепенцы…

Наташа порывисто шагнула в сторону, хотела обойти Егора, но остановилась, только теперь заметив, как осунулось лицо Егора и какой у него жалкий, растерянный вид. Егор в своем рваном порыжелом пиджаке с оторванным хлястиком, в старой, надвинутой на лоб кепке стоял перед Наташей с застывшей на губах кривой улыбкой. Мысли лихорадочно проносились у него в голове. Если Наташа уйдет, то он уже больше не будет ее останавливать. Пускай идет, раз она тоже чуждается его. Пускай будет что будет. Торопясь и волнуясь, он бессвязно продолжал говорить:

— Ты думаешь, я не переживаю… ты