Без шума и пыли - Леонид Влодавец

— Насчет «ближайшего борта» в том сообщении, что пришло для меня, ничего не говорилось.

— Зато в том абзаце, который мне предназначался, говорилось.

— Я ссылаться не смогу на это.

— Ладно, когда-нибудь сочтемся…

Топорик к этому моменту уже подъезжал к выезду из города.

— Немного не успеваем, товарищ полковник! — озабоченно заметил он. — Минут десять не хватает.

— Попрошу задержать на четверть часа, — проворчал Птицын. — Но больше — ни в коем случае!

— Успеем! — Топорик поддал газку.

Птицын тем временем нажимал кнопки на сотовом.

— Егор?! Здорово, это Гена. Сделай так, чтоб моя знакомая смогла успеть на московский борт. Нам еще минут 15 ехать. Ну и отлично. Спасибо!

Повернувшись к Ирине, Птицелов пояснил:

— Все нормально. Борт и так задержат. Что-то еще не погрузили.

Через КПП аэродрома «Ниссан» проехал без задержки.

— На восьмую стоянку, — подсказал Птицын Топорику. — Смотри только, еропланы не раздави… Вещь хрупкая!

— Постараюсь, — Топорик, как видно, немного рассердился на Птицына за недавнее внушение и шутки не поддержал. Тем не менее до восьмой стоянки, где уже прокручивал винты небольшой серо-голубой «Ан-26», доехали вовремя и без приключений. Птицын галантно подхватил Иринины вещички, сопроводил Колосову до трапа, а затем передал сумки борттехнику, который понес их дальше уже внутри самолета.

«Ан-26» начал выруливать, а джип уже выкатил с аэродрома.

— На базу, товарищ полковник? — подчеркнуто официально спросил Топорик.

— Да, — отозвался Птицын. — А потом обратно сюда. Добровольцы в Москву лететь есть?

— А почему не прямо сейчас? — спросил Алик. — В женском обществе приятнее было бы.

— Потому что эта дама сама по себе, а мы сами по себе, — хмыкнул Генрих. Что же касается женского общества, то не скучай. Милочка с вами полетит. А также еще одна дама. Нежная и воздушная…

— …Как «В-52», — договорил фразу повеселевший Топорик. — Но если добровольцем — я готов.

— Я тоже, — подтвердил Алик. — Если опять Милка, Юрка и Ляпунов за командира — запросто.

— Между прочим, там будет деликатное дело, — заметил Птицын. — Придется кое-кого прибрать, но очень тихо и без стрельбы. Причем с той стороны запросто могут стрельнуть, и хорошим калибром.

— Надо постараться, чтоб не успели… — хмыкнул Топорик.

— Ну-ну, старайтесь… — кивнул Генрих.

МУКИ ТВОРЧЕСТВА i

Ночь накануне 10 октября Вредлинский провел на диване в своем рабочем кабинете, с пистолетом под подушкой.

То, что ничего ужасного в эту ночь не произошло, Вредлин-ского весьма приободрило. Да и погода поначалу обрадовала.

Поднявшись ни свет ни заря и подойдя к окну, Вредлинский полюбовался рассветом, проследив за тем, как яркие, но мелкие, вроде бриллиантов его дражайшей супруги, звезды медленно тают в постепенно розовеющем небе, как из-за вершин деревьев медленно всплывает красноватый солнечный диск, а свет зари плавно перетекает из розового в золотистый… Иней на траве искрился— красота! И облаков на приятно-голубом небе долгое время не показывалось.

В хорошем настроении у Вредлинского появлялось желание творить. Наскоро хлебнув крепкого чая, он уселся за компьютер и застучал по клавишам…

Из рукописи Вредлинского

Георгий-Георг был моложе Николая-Ники на три года.

Первый прослыл в семье умным, тихим, чутким. Второго считали странным. Но и Георг, и Ники, несмотря на столь явную разность в характерах, довольно часто разделяли вынужденное одиночество. Шумные детские забавы, заполнявшие комнаты и двор царских покоев и дворцов, ни того, ни другого не втягивали в свой неукротимый водоворот.

Георг любил сидеть за книгами или за спокойными играми-головоломками. Гонять по залам и закоулкам парка ему не позволяло здоровье. Он часто болел, отпугивая от себя детвору то надсадным кашлем, то кровотечениями из горла, то внезапно нападавшими на него головокружениями. «Добрый, но заразный», судачила между собой детвора дома Романовых, обегая хилого кузена стороной.

Не приглашали к играм и Ники, который ни с того ни с сего мог то замереть на месте, засмотревшись в одну точку, то из-за пустяка обидеться и надуться, то, высокомерно ухмыльнувшись, отвернуться от собеседника на полуслове.

Да он и сам сторонился шумных компаний. Возле Георгия же мог сиживать часами.

— Душка, Георг, прочитай вслух вон ту яркую книжицу! — просил Ники брата. Ты так выразительно читаешь! А еще лучше расскажи вчерашнюю сказку. У тебя так прекрасно получается говорить разными голосами!

Младший никогда не отказывал старшему в подобных просьбах, даже если чувствовал себя скверно. Он любил брата. Правда, несколько меньше, чем брата придуманного. Вернее, реального, но умершего в раннем младенчестве. Его образ сложился по рассказам маменьки. О нем в семье поговаривали, как правило, в очередную годовщину его смерти. Георг же вспоминал очень часто.

— Как жаль, что Александр не дождался нашего взросления, — с грустью делился он с Ники своим глубоким горем, употребляя маменькины или книжные выражения. — Он к этому времени столько смог бы увидеть, везде побывать. Представляешь, как интересно было бы слушать его рассказы?

Но случалось, что Ники угнетал Георгия своим странным поведением. В такие минуты он придвигался близко к братищке, тискал его до боли, горячо шептал в самое ухо:

— Георг! Душка! Какой ты миленький и славненький!.. Георг слабо вырывался, начинал плакать. Однажды братьев застала мать, императрица Мария Федоровна.

— Ники! Не мучай Георгия! — повелела она, окинув вспыхнувшего братолюбивого подростка пронзительным взглядом.

Больше ничего говорить не стала. Но в следующий раз, когда заплаканный Георг прибежал к ней и пожаловался на то, что Ники снова пристает и мучает его, Мария Федоровна решительно направилась к мужу.

Она знала, что за симптом одолел тринадцатилетнего наследника престола, знала, как этот симптом укротить, не ломая психику ребенка. В их Датском королевстве, где она именовалась принцессой Дагмарой, ее кузены при дворе лечились от ранней мужской «болезни» лишь мужскими средствами. Не то что в России, где в состоятельных семьях барчукам для взросления приводят белошвеек или опытных в таких делах горничных. После подобных сеансов подростки то ли проявляют излишний нездоровый интерес к сестрам и даже матерям, то ли, опошлившись и развратничая, преисполняются к женской половине своей семьи неуважением и презрением.

Войдя в кабинет Александра Александровича, Мария Федоровна заговорила сухо и официально, словно вела речь о государственных делах: