Взлетают голуби - Мелинда Надь Абони

Свадьба Нандора и Валерии – это настоящий большой праздник среди палящего зноя. Праздник, собственно, начался еще утром, в спальне у мамики, в спальне, которая одновременно и гостиная, начался, когда мы разворачивали бумагу, вынимая из нее наши праздничные наряды и раскладывая их на бабушкиной постели; мы с Номи и с матушкой полдня вертелись перед зеркалом, а после обеда выслушивали мнения местных дам на предмет нашего вкуса и соглашались, что о платье следует судить по общему впечатлению, которое оно производит, и что мы правильно поступили, купив себе на свадьбу нашего двоюродного брата такие наряды, которые сзади смотрятся так же здорово, как спереди, а для мамики выбрали – это, собственно, матушка выбрала – черное платье со скромным рисунком, это для мамики, которая после смерти мужа, нашего дедушки, не носила ничего, кроме черной или темно-синей одежды, а уж с рисунком – ни в коем случае. Думаете, я могу это надеть? – спрашивает мамика, осторожно разглаживая ладонью ткань, а матушка помогает ей снять будничное; не надо было на меня тратиться, говорит мамика после того, как матушка застегивает ей молнию, поправляет воротник, да еще и сумочку ей в руки сует как бы между делом. По-моему, просто чудесно, говорит Номи, и рисунок совсем мелкий, вроде его и нет.

Нандор и Валерия, и память о душном свадебном шатре, который поставили во дворе у дяди Морица и тети Манци, и мы, дети, накануне свадьбы украшаем его бумажными гирляндами и красными гвоздиками; мы с Номи сидим за столом со всеми, но чувствуем себя неумехами, путаемся в бумажных рулонах, и нашей троюродной сестре, ужасно серьезной, приходится учить нас, как надо делать: глядите, это же просто, проще пареной репы! Луйза, в коротких пальцах которой (потные сосиски, говорим мы с Номи друг другу на швейцарском немецком) бумажные ленты мелькают так быстро, будто она собирается украсить ими не только шатер, но и весь двор вместе с домом, говорит, не глядя на нас: надо же, вы даже этого не умеете, я-то, по правде сказать, думала, вы там, на Западе, всему научились, и мы с Номи, конечно на швейцарском немецком, продолжаем язвить насчет ее очков с толстыми, как бутылочное стекло, линзами и насчет ее наивной радости, что ей доверили нести шлейф невесты; а у нас и креповой бумаги уже нет, говорю я громко, и мы с Номи перемигиваемся и толкаем друг друга коленками; тогда вам и шатер украшать нечем, говорит Луйза, откладывая рулон, и, откинув назад голову, показывает нам красно-зелено-белую гирлянду, потом взлетает на стремянку и ловкими движениями прикрепляет гирлянду к крыше шатра; увидите, об этой свадьбе долго будут говорить, и она показывает на шатер, который уже почти полностью украшен: в воздухе висят гирлянды всех цветов радуги, а из красных гвоздик мы сплели венок в форме сердца и вместе с самыми красивыми иконами укрепили его там, где завтра будут сидеть молодожены; мне уже становится почти неловко за Луйзу, которая так гордится какими-то бумажными и цветочными украшениями, ну да она-то никогда не испытывала волнения, волнения, когда вокруг тебя мальчики в модных узких джинсах или когда ты совершаешь головокружительный полет на американских горках, и мне ее немного жалко, ведь она за свою жизнь вряд ли видела хоть один настоящий бутик.

Я ищу все новые и новые доказательства провинциальной наивности Луйзы, но тут нам с Номи приходится отойти в сторону: дядя Мориц и еще несколько мужчин укрепляют в шатре гирлянды электрических лампочек; мы смотрим, как они цепляют их на гвозди, снимают, перевешивают по-новому, потому что Луйза и тут знает все лучше всех; но когда мы видим шатер в полном убранстве, освещенный лампочками, длинные столы, накрытые белыми скатертями, на них – множество тарелок и рюмок, сложенные веером салфетки, – у нас челюсть отваливается: нет, это вовсе не примитивно, не провинциально, это по-настоящему торжественно и пышно.

А мы? Как выглядим мы, когда стоим перед шатром, слушая приветственные слова шафера? Матушка в зеленом платье до пят, Номи, которая обожает пятидесятые годы, в розовом тюлевом платье, отец – он представляет собой зрелище элегантное и солидное, во всяком случае, в моих глазах, – он в светло-серой тройке, белоснежной рубашке и трехцветном галстуке, ну а я – в узкой белой юбке до колен и голубой блузке с открытыми плечами (не знай я, что это вы, мои внученьки, ей-богу, не узнала бы вас, сказала мамика, когда мы переоделись), в общем, когда мы вот так стоим перед шатром и шафер говорит, мол, дорогие наши, вы приехали издалека, и гости за столами перестают есть, ложки с супом замирают в воздухе, зубы не пережевывают откушенный кусок хлеба, и на какое-то мгновение мне кажется, что лучше бы нам потихоньку исчезнуть, чтобы торжество продолжало идти без нас, своим чередом, – но тут нашу семью приглашают к столу, тетя Манци и дядя Мориц звонко целуют нас в обе щеки, а молодые обнимают, жмут руки и в один голос говорят, как они рады, – так издалека! – ради нас, ради нашего, такого важного дня!..

И вот перед нами стоят тарелки с куриным супом, над ними поднимается пар, на бульоне – большие желтые круги жира, в супе – лапки, сердце, куриная печенка; а кому куриные мозги достанутся, тот будет умный, как Эйнштейн, пересмеиваются гости; фасолевый суп с уксусом и со сметаной, суп с зеленым горошком и с голубиным мясом – этот все хвалят не нахвалятся; тетя Манци никому не выдает секрет своего голубиного супчика: одно лишь могу сказать, у меня в котел только совсем молодая голубятина попадает; и, конечно, уха с целыми карповыми головами, только что сваренная в казане, в летней кухне.

Затем следуют вторые блюда – мясные, но легкие: хрустящие кусочки курятины с жареной картошкой и тонкие, как бумажный лист, отбивные в панировке, с вареной картошкой и петрушкой; а музыканты уже затягивают песню, и все им подпевают: скоро, скоро, скоро свидимся с тобой мы в стране далекой, на земле чужой… Телятина со свежими шампиньонами, к ней сметана и клецки; хватит, кричит кто-то, а то ведь не дойдем до церкви, тогда пиши пропало свадьбе! Несмотря на это, приносят еще fasírt[4]: тетя Манци из мясного фарша готовит такие блюда, что пальчики оближешь; мы уже так объелись, что Номи клянется, сегодня она крошки больше в рот не возьмет; посмотрим, посмотрим, смеется мамика, праздник только начинается!

После обеда, с трудом поднявшись из-за стола, гости бредут в церковь (по дороге все поминают голубиный супчик и вкусные котлеты или обсуждают, сколько всего еще появится на столах после венчания), отдуваясь, как ленивые, раскормленные животные, рассаживаются по скамьям, иные мужчины готовы задремать, жены толкают их; помолимся, взывает священник, как раз когда мы так удобно устроились, аминь! – гремит его голос, нарушая такой сладостный и такой тяжелый процесс пищеварения, наконец наступает церемония венчания; ну разве они не прелесть, молодые, растроганно шепчет матушка, они сейчас просто взлетят от счастья; когда звучит «да», половина гостей, как по команде, разражается слезами (смотри, смотри, сколько воды, шепчет мне на ухо мамика, после этого можно снова пить), все спешат поздравить молодых, звонко целуют их, и раскормленные, ленивые животные исчезают; два скрипача и певца, цимбалист и контрабасист играют на восьмых долях, заставляя ритмично колыхаться даже самые толстые животы, и уже блестят в радостном возбуждении зубы, а впереди всех отплясывает дядя Мориц, отец жениха, и откалывает коленца, и отпускает шутки, и поводит плечами, раззадоривая остальных: давай, давай, пошевеливайся, чтобы снова было место в животе; под мышками у мужчин расплываются пятна пота, лбы блестят, мокрые пряди волос липнут к затылку – плясать! в такую-то жару! – огромные, с трясущимися грудями женщины беспрерывно вытирают носовыми платочками шею и декольте; особенно хорошо я помню, как мы с Номи выделялись среди гостей, в основном, конечно, своими нарядами, но выделялись не так, как мы ожидали, в голову мне почему-то приходит выражение «позорное пятно» (позорное пятно и праздничный наряд – эти два понятия стали вдруг неразрывными). Кто-то даже сказал, мол, хорошо бы разобраться, кто тут невеста? Плюньте вы на них, говорит мамика, просто вы красивые девочки, вот и все!