Золотая всадница - Валерия Вербинина

Еще раз перебрав в уме все обстоятельства дела, Амалия почувствовала облегчение от того, что у нее хватило духу отказаться. Иначе ей пришлось бы иметь дело не только с королем и его пассией, но и интриговать против графа Верчелли, который демонстративно никогда не говорил иначе, чем по-итальянски; воевать с кузеном короля Михаилом, который представлял интересы кайзера и остерегаться генерала Ракитича, вокруг которого группировались австрийские ставленники. А еще были республиканцы, и сторонники Сербии, и группа Фредерики, и еще невесть кто.

Плохо, впрочем, было то, что она оставалась без работы, а это значило, что неприятные мысли нахлынут с новой силой. И они, действительно, так досадили Амалии, что она полночи проворочалась без сна.

Наутро мать за завтраком, поглядев на усталое, бледное лицо дочери, как бы невзначай завела речь о том, что княгиня Белозерская устраивает бал и Амалия уже давно обещала туда поехать. Баронесса Корф в принципе не любила ни балы, ни охоты, ни скачки; все это представлялось ей обременительным, скучным времяпрепровождением. Но теперь, когда ей было нечем заняться, она подумала, что бал, быть может, ее развлечет.

Для вечера она выбрала шелковое платье от Дусе[4]на сиреневом чехле с крупными нашитыми бусинами, изображающими гроздья винограда, и легким шарфом лилового цвета, являющимся частью платья и слегка прикрывающим плечи. Украшения – парюра[5]с аметистами и бриллиантами, а еще веер, расписанный самим Лелуаром[6], с прекрасными дамами в париках по моде XVIII века.

Очаровательная баронесса Корф, которая выигрышно смотрелась в любом наряде, в этом платье была просто неотразима, и на мгновение она забыла и изменника, и лучшую – когда-то – подругу, оказавшуюся банальной змеей. По пути к Белозерской, на одном из перекрестков, карета попала в затор. Лошади фыркали и нетерпеливо топтались на месте, кучера перекликались, обсуждая причины неожиданного скопления экипажей. Оказалось, где-то впереди перевернулась тяжело груженая телега, которой правил пьяный возница.

Амалия сидела в карете, обмахиваясь веером, потом повернула голову и посмотрела в окошко, но ничего в нем не увидела, так как ее внимание привлекло собственное отражение в стекле. На нее смотрела тридцатишестилетняя женщина с тоскующими глазами, в которых было написано, что ее бросили, она осталась одна и ее никто не любит. Может быть, поэтому она сегодня нарядилась так ярко, чтобы ее кто-нибудь заметил и увел с этого скучного бала у старой сплетницы, где даже мороженое пропахло пылью.

Амалия похолодела. Работа в особой службе приучила ее мыслить на много ходов вперед, и теперь она словно воочию видела, как поднимается по огромной лестнице княжеского особняка, ослепительно одинокая, здоровается с хозяйкой. Та произнесет несколько любезных слов, а потом будет за глаза перемывать ей косточки и говорить – конечно же, о нем и о Мусе, и о том, как они счастливы теперь, и как должно быть скверно баронессе Корф, гордячке, которая привыкла вечно побеждать. И наверняка Белозерская добавит, что это, в конце концов, справедливо, что удача и так слишком долго была благосклонна к этой особе, а теперь настало время расплаты. И своей подруге княгиня скажет что-нибудь вроде:

– Посмотрите, милочка, она сидит в углу одна и к ней никто не подходит!

При мысли о том, что ее личное поражение окажется предметом пересудов этих дураков, у Амалии потемнело в глазах. Она постучала в стенку кареты и велела кучеру разворачиваться.

– Как же так, сударыня? Ведь это единственная дорога к особняку!

– Довольно, – проговорила Амалия. – Я никуда не еду. Возвращаемся домой.

Кучер, который за время службы у своей госпожи привык ничему не удивляться, пообещал, что попытается выбраться из затора как можно скорее, и Амалия откинулась на спинку сиденья, нервно обмахиваясь веером. Мысли ее текли однообразным, грустным потоком, и она вдруг поняла, что, как бы ей ни хотелось, в Петербурге она никуда от них не спрячется. Ее ранили, ранили очень больно, в самое сердце, а раз так… раз так, лекарство могло быть только одно. Когда она подняла голову, карета как раз проезжала мимо военного министерства.

– Степан, стой!

Конечно, она могла просто сесть на «Северный экспресс», как уже делала не один раз, и уехать в Париж. Но она знала Мусю и понимала, что та вполне может отправиться со своим новоиспеченным мужем в свадебное путешествие в столицу Франции, а Амалия намеревалась во что бы то ни стало не допускать встречи с ними.

По крайней мере, в ближайшее время, пока все не уляжется. И она, как это нередко бывало, почувствовала досаду от того, что разум бессилен справиться с некоторыми чувствами.

– Алексей Николаевич у себя? – спросила она у дежурного адъютанта, войдя в приемную.

У К. была привычка засиживаться в министерстве допоздна, хотя никто не мог сказать с уверенностью, было ли это следствие подлинного служебного рвения или он просто делал вид, что загружен работой до чрезвычайности. Он с изумлением привстал с места, когда к нему вошла баронесса в вечернем платье, с легким шарфом на плечах, оттеняющим белизну ее кожи. Бриллианты сверкали и переливались на ее шее, запястьях и в завитках белокурых волос, глаза горели каким-то необычным, холодным огнем.

– Чем обязан, сударыня… – он запнулся, не зная, как объяснить этот неожиданный визит.

– Просто я успела передумать, – бросила Амалия. – По поводу Иллирии. Если, конечно, не передумали вы.

Министр медленно опустился обратно в кресло. Он не понимал, что нашло на баронессу Корф, но нельзя сказать, что ситуация его не устраивала.

– То есть вы готовы ехать в Любляну?

– Завтра же, если вам будет угодно. Мне нужны деньги на расходы и копии донесений нашего резидента. Я должна представлять себе, с кем мне придется иметь дело.

К. кивнул.

– Я немедленно распоряжусь, чтобы вам все доставили. Ближайший экспресс отходит завтра вечером. Что-нибудь еще?

– Да, Алексей Николаевич. Пожелайте мне удачи. Представляется, что в этом деле она очень понадобится!

Едва Петр Петрович Оленин открыл утром глаза, он сразу же вспомнил, кого он должен сегодня встретить на вокзале.

Итак, в Любляну приезжает баронесса Корф, о которой он в свое время слышал столько любопытных вещей. Говорили между прочим, что она будто бы предотвратила в одиночку большую войну[7], но Петр Петрович был склонен считать, что если какой-либо войне суждено начаться, то ее не в состоянии отменить никакая земная сила. По натуре Петр Петрович был фаталистом, больше всех живых существ любил своего кота Ваську и раз в неделю отправлял курьером в Петербург подробнейшие донесения обо всем, что творилось при иллирийском дворе. Некоторое время назад он первым уловил неблагоприятные для России признаки и дал понять начальству, что подписание соглашения насчет Дубровника рискует затянуться до Страшного суда. Сначала Петра Петровича, как водится, пожурили за паникерство, а потом, получив из дюжины дополнительных источников те же сведения, встревожились. В Любляну приехал опытный дипломат граф Ламсдорф и попробовал найти подходы к королю Стефану. Ламсдорф беседовал с ним и доверительно, и по-отечески, ссылался на союзный договор, на священную обязанность славян дружить между собою и так далее. Стефан, который имел в роду дюжину немцев, столько же австрийцев, чуть меньше французов и итальянцев, но ни одного славянина, произнес в ответ прочувствованную речь и прослезился, но соглашения не подписал. Ламсдорф не отступал и пробовал убедить его и так и эдак, но ничего не добился и уехал восвояси с неприятным ощущением от проваленной миссии, которая может ой как аукнуться Российской империи. И вот теперь в качестве последнего средства из Петербурга посылают баронессу Корф, вероятно, рассчитывая на то, что женщине будет легче растопить сердце монарха.