Четвёртая четверть - Инна Тронина

Я начинаю с порога говорить, чтобы отвлечь мать от своего лба. Между прочим, мне это удаётся.

— Как у тебя дела, Русенька?

Мать чувствует, что я о чём-то молчу. Пытается сообразить, но не может. Мне хочется сказать ей приятное, и я говорю.

— Да ничего, нормально всё. Сейчас Андрей звонил. В девять часов приедет к нам.

Я немножко ошибся. Озирский привёз матери не розы, а хризантемы — девять штук. Сам поставил их в огромную фарфоровую вазу. Потом выложил индейку, запечённую в фольге, килограмм помидоров, столько же огурцов, курагу с орехами, коробку конфет «Ассорти» с жёлтыми розами. На такую картинку, между прочим, можно и обидеться.

Никакие поминки не обойдутся без «пузыря». Андрей поставил «Смирнофф». Мы выпили, не чокаясь. Мать уже рта не открывает, когда шеф наливает мне. А он считает, что, если может засылать меня в банды, то отбирать мою законную дозу — смертный грех.

— Курица на троне не получилась, — сказал я. — Неловко подавать её с одной лапой.

Мать, как всегда, тщательно вытерла ветошью сапожки, почистила пальто и шляпу.

— Второй раз про эту курицу слышу, — признался Андрей. — А попробовать, видно, не судьба.

Шеф сегодня был в чёрной водолазке и таких же брюках. Я почему-то жду, когда на его висках растает снег. Ведь он без шапки пришёл. И не могу поверить, что Андрей такой седой.

— Обязательно в следующий раз сделаю, — пообещала мать.

Она достала из духовки горячий пирог «Гости на пороге», который еле успела сделать до прихода шефа. Он сказал, что взял на Пресне такси.

— Курочку посажу на баночку и угощу, — продолжала мать. — А когда ты впервые о ней услышал?

Странно вообще-то. Франсуазу мы уже помянули. Но что с ней случилось, Андрей так и не сказал. Знаем, что погибла, но убийства не было. Слепой рок, нелепый ужас — так объяснил Андрей. Я вижу, что и ему сил не хватает, а ведь мужик железный. Мать плачет, но как-то про себя. Она одна так умеет. По крайней мере, из тех, кого я знаю.

— В первый раз меня собирался угостить ещё полковник Ронин.

Озирский налил себе водки, выпил и закусил пирогом. Я макнул пирог в рюмку и положил в рот.

— Да, Андрей, я всё хотела спросить… Как Антон Александрович?

Мать, я вижу, понимает, что Андрей про Франсуазу пока не готов рассказать. А у меня горло болит так, что пищать охота. Видно, ангина приклеилась.

— Ему не лучше? Ну, хоть немножечко?

— Понимаешь, Татьяна, иногда мне кажется, что Ронин совершенно нормальный. Просто хочет немного отдохнуть. Ведь он так много работал, несколько лет не был в отпуске. Только перед самой трагедией успел съездить на родину, в Борисовку…

— Где это? — удивилась мать.

— В Белгородской области.

Озирский говорил почти шёпотом. Или я, сонная тетеря, его плохо слышал. Я не знал генерала Ронина, не видел его никогда. И потому очень не переживал. Разве что жалко было Гету и Маргариту Петровну. Они уже с ума сошли из-за ранения отца. Ведь он может навсегда остаться без сознания. А из госпиталя его выпишут — не век же там держать. И придётся ухаживать без всякого смысла. В конце концов, генерал умрёт — например, от воспаления лёгких.

Андрей говорил в свой собственный кулак — как будто затыкал себе рот:

— Практически все его раны залечены ещё зимой. В том числе и перелом основания черепа, и ушибы внутренних органов. На лице шрамы, но ими можно пренебречь. Ведь глаза и зубы целы.

Озирский сейчас и красивый, и страшный одновременно. Он смотрит на нас расширенными глазами. На его лбу — глубокие морщины. Похоже, что кожа и кость треснули. Он обещал дать мне интересное задание, но как будто забыл или передумал. Сейчас он не обращал на меня никакого внимания, смотрел в окно.

— Антону сделали все операции, какие только могли сделать. Как говорят врачи, ухудшений нет, но и улучшений пока не предвидится. Массаж, физиотерапия, лечебная физкультура, медикаменты — всё это Антон имеет. Иногда создаётся впечатление, что он давно очнулся. Я смотрю ему в глаза, вижу осмысленный взгляд. Просто не верится, что какой-то плёвый осколочек напакостил больше, чем весь остальной металл, огонь, взрывная волна. Такой тренированный мужик не может долго быть в отключке. Это нереально. Ронин просто прикалывается, смеётся над нами.

Озирский потрепал меня по чёлке, давая понять, что уговор остаётся в силе. Мы ещё обсудим свои дела. Почему бы и нет? Сейчас начало одиннадцатого. Отправим мать спать, а сами побеседуем. При ней нельзя — трусиха страшная. Стресс её угробить может.

— Ронин очень внимательно смотрит на меня, и я сам начинаю сходить с ума. Кажется, что он вот-вот возьмёт меня за руку, скажет: «Оклемался, порядок!» И от этого ожидания, постоянно и бесполезного, я сам начинаю бредить.

Андрей так сильно хрустнул пальцами, что мне показалось — сломал.

— Антон улыбается, как раньше. Смотрит телевизор, проявляя весь спектр эмоций — от радости до гнева. Но молчит…

Озирский двумя кулаками так ударил по столу, что я испугался. Мать обомлела тоже. Андрей ведь каратист. Удар у него, как у льва — быка убьёт спокойно. Он доски ломает, кирпичи дробит. А мебель у нас хлипкая, хоть и итальянская.

— Молчит! Только слушает. Я каждый день клянусь, что не приду больше. Но прихожу и бессознательно жду, что генерал скажет мне: «Привет!» Татьяна, не тебе объяснять, как это тяжко. Теперь все знают, что я в трагедии Ронина невиновен. Остаётся только ему самому объяснить, почему так вышло — когда в себя придёт. Только бы без параличей обошлось, без прочих негативных последствий! А если он вечно будет лежать, не простив меня, я сам себя изведу. Я ведь не проверил днище «мерса», не уберёг… Но мы должны переговорить, разобраться во всём. Я хочу услышать его голос, живой голос, понимаешь? Он ведь был такой красивый — баритональный бас…

Мать стала гладить Андрея по голове, утешая. Я всё понимаю, но сердце противно кольнуло. Они ведь оба пьяные, теперь свободные. Мало ли что может случиться? Ведь нравятся друг другу, а в таком состоянии всякое бывает. Препятствовать не могу — не моё дело. Придётся деликатно покашлять. Я хотел потихонечку, а сам чихнул так, что мать в ужасе отдёрнула руки. В глазах её стояли слёзы.

— Я ещё заметил, что Ронин очень помолодел — лет на пятнадцать, — продолжал шеф. — Этот феномен ещё не объяснён. Ведь с горя обычно старятся…

Озирский весь вспотел. Мать — тоже, как всегда после водки. Всем нам стало жарко на кухне. Форточку бы открыть, но никак не встать. Ноги у меня стали ватными.

— Антон может вернуться. А вот Фрэнс не вернётся уже никогда. Я не говорил ещё, как именно она погибла?

Озирский в упор смотрел на меня огромными зелёными глазами. Он смахнул пальцами слёзы. Мать уже рыдала в голос, закрыв лицо руками. Меня же горло отвлекало от всего. Хотелось пойти в спальню и прилечь. Но я не мог, не хотел оставлять их одних.