Детство - Тове Дитлевсен

Однажды мое детство запахло кровью, и мне пришлось ощутить и осознать это. Теперь ты можешь иметь детей, сказала мама, только что-то рановато – тебе и тринадцати не исполнилось. Мне прекрасно известно, откуда берутся дети, – трудно об этом не узнать, ведь я сплю в одной комнате с родителями. Но даже так я понимаю не всё и думаю, что в любой момент могу проснуться с маленьким ребенком под боком. Я назову ее малышка Мария, потому что это обязательно будет девочка. Мне не нравятся мальчики, и играть с ними не разрешается. Я люблю одного Эдвина, только им и восхищаюсь, и если и выходить замуж, то за него. Но брат жениться на мне не сможет – это запрещено, и, даже если бы и мог, не захотел бы. Он это часто повторяет. Все люди обожают моего брата, и я часто думаю, что его детство лучше подходит ему, чем мое – мне. Детство Эдвина изготовили для него по заказу, оно гармонично растет вместе с ним, а мое сделали для совсем другой девочки, которой оно пришлось бы в самый раз. В моменты таких раздумий моя маска выглядит еще глупее, ведь рассказывать о таких вещах никому нельзя, и я всегда мечтаю встретить необыкновенного человека, который меня услышит и поймет. Я знаю из книг, что такие люди на свете есть, но их не сыскать на улице моего детства.

Улица моего детства – Истедгаде, ее ритм всегда будет биться в моих венах, ее голос навеки останется неизменным рядом со мной, как в те далекие времена, когда мы поклялись друг другу в верности. Она всегда теплая и светлая, праздничная и волнующая и окутывает меня всю, словно создана для удовлетворения моей личной потребности в самовыражении. По ней я гуляла, держась за руку мамы, и здесь узнавала важные вещи, например, что одно яйцо у Ирмы стоит шесть эре, а фунт маргарина – сорок три, а фунт конины – пятьдесят восемь. Из-за всего, кроме еды, моя мама торгуется так яростно, что продавцы в отчаянии ломают руки и уверяют, что она доведет их до полного банкротства, если будет продолжать. Ей хватает дерзости обменять отцовскую ношеную сорочку на совершенно новую. Она может войти в магазин и с хвоста очереди пронзительно крикнуть: а ну-ка, хватит, теперь я, и так уже долго тут жду. Мне весело с ней, и я восхищаюсь ее копенгагенской бойкостью и смекалкой. Безработные околачиваются на улице возле небольших кафе. Они свистят в два пальца вслед моей маме, но та не обращает на них внимания. Могли бы и дома побыть, как твой отец, говорит она. Но так больно видеть его бесцельно сидящим на диване в любое свободное от поисков работы время. В одном журнале я вычитала строчку: «сиди и пялься на два кулака, что Господь сотворил так умело». Это стихотворение о безработных, и оно напоминает мне об отце.

Только после знакомства с Рут Истедгаде стала для меня местом для игр, где можно было болтаться после школы до самого ужина. Мне тогда исполнилось девять лет, а Рут – семь. Наши взгляды встречаются одним воскресным утром, когда всех детей выгоняют из дома поиграть на улицу, чтобы родители выспались после изнурительной или тоскливой недели. Как обычно, девочки постарше сплетничают в углу у мусорных баков, а те, что помладше, играют в классики, в которых я вечно всё порчу: то наступаю на линию, то задеваю землю свободной, болтающейся в воздухе ногой. Я так и не понимаю, в чем суть игры, и считаю ее ужасно скучной. Когда мне говорят, что я вышла, я покорно прижимаюсь к стене. Быстрые шаги скатываются по черной лестнице парадного дома, ведущей во двор, и появляется маленькая девочка с рыжими волосами, зелеными глазами и светло-коричневыми веснушками на переносице. Привет, говорит она мне, расплывшись в улыбке от уха до уха, меня зовут Рут. Я смущенно и неловко представляюсь – непривычно, чтобы новенькие выходили так лихо. Все пристально смотрят на Рут, которая словно не замечает этого. Давай удерем отсюда и купим конфет, обращается она ко мне, и бросив неуверенный взгляд на наше окно, я иду – и буду следовать за ней еще много лет, пока мы обе не выпустимся из школы и глубокие различия между нами не станут заметными.

Теперь у меня есть подружка, и я становлюсь менее зависимой от мамы, которой, разумеется, Рут не нравится. Она приемыш, из таких никогда не выходит ничего путного, мрачно говорит мама, но всё же не запрещает с ней играть. Родители ее – пара огромных уродливых людей, которым бы никогда в жизни не удалось сотворить что-то столь же прелестное, как Рут. Отец работает официантом и пьет как сапожник. Мать страдает от ожирения и астмы и лупит дочь по любому поводу. Но Рут на это наплевать. Она вырывается из ее когтей, грохочет вниз по черной лестнице, улыбается, показывая всем блестящие белые зубы, и весело произносит: да пошла ты, чертова сучка. Когда Рут ругается, это не страшно и не унизительно, потому что ее голос свеж и тонок, как у самого младшего козлика из сказки, рот с узкой вздернутой верхней губой алеет и изогнут сердечком, а взгляд тверд, словно у людей, не знающих страха. В ней есть то, чего нет во мне, и я делаю всё, что она мне прикажет. Нам обеим не интересны обыкновенные игры. К своей кукле она и не притрагивается, а кукольную коляску использует как трамплин, положив на нее сверху доску. Нам нечасто удается это проделать, потому что на нас набрасывается хозяйка дома или призывают к порядку наши бдительные матери, которым слишком хорошо видно нас из окна. Только на Истедгаде мы остаемся без присмотра, и отсюда начинается мой преступный путь. Рут мило и добродушно принимает факт, что я не готова воровать. Так что мне приходится отвлекать продавщицу от маленькой шустрой фигурки Рут, которая без разбора тащит всё подряд, пока я спрашиваю, когда у них появится жевательная резинка. Мы заходим в ближайший подъезд и делим добычу. Иногда мы отправляемся в магазин и бесконечно долго примеряем обувь и одежду. Мы выбираем самое дорогое и спрашиваем, не будут ли они столь любезны отложить вещи, ведь наши мамы придут расплатиться. Не успев выйти за дверь, мы булькаем от распирающего нас радостного хихиканья.

На протяжении всей нашей дружбы я боюсь, что Рут меня разоблачит. Я боюсь, что она обнаружит, какая я на самом деле. Я всего лишь ее эхо, потому что очень люблю ее и она сильнее меня, хотя глубоко внутри я остаюсь сама собой. Мои мечты о будущем простираются за пределы улицы, но Рут срослась с Истедгаде настолько, что никогда от нее не оторвется. Я чувствую, что предаю подругу, притворяясь, будто мы одной крови. Я перед ней в неведомом долгу, и он вместе с чувством страха и смутным ощущением вины обременяет сердце и окрашивает наши отношения точно так же, как потом – все другие длительные связи в моей жизни.

Мелкое воровство неожиданно прекращается. Однажды Рут проворачивает операцию, спрятав под пальто целую банку апельсинового джема, которым мы потом угощаемся до колик в животе. Наевшись до отвала, мы выбрасываем остатки в мусорный бак, переполненный настолько, что крышка не закрывается. Тогда мы запрыгиваем сверху и садимся на нее. Неожиданно Рут говорит: не понимаю, почему это всегда приходится делать мне. Вору потакать – что самому воровать, отвечаю я в ужасе. Да, но хоть изредка ты могла бы, бурчит в ответ Рут. Я считаю ее претензию справедливой и неловко обещаю украсть что-нибудь в следующий раз, но настаиваю: место непременно должно быть подальше отсюда, поэтому я выбираю молочный магазин на Сендер Бульваре, который выглядит подходяще пустым. Рут осторожно закрывает дверь и заходит внутрь в сопровождении своей вытянутой тени, которая вполне могла бы оказаться ее собственной дремлющей совестью. В магазине никого, и на двери в подсобку окошка нет. На прилавке стоит чаша, полная шоколадных батончиков в красной и зеленой фольге, по двадцать пять эре за штуку. Я не свожу с них глаз, побледнев от напряжения и страха, и уже заношу было руку, как некая невидимая сила тянет ее обратно. Меня трясет до самых кончиков ног. Поторапливайся, шепчет Рут, которая следит за подсобным помещением. Я запускаю руку, которая просто не может красть, прямо в чашу, хватаю несколько красных и зеленых шоколадок – те пляшут у меня перед глазами – и опрокидываю всю груду за прилавок. Дура, шипит Рут и бросается прочь, но в тот же миг дверь подсобки отворяется. Седая женщина стремительно выходит оттуда и замирает от удивления, увидев меня, застывшую словно соляной столп, с одной шоколадкой в поднятой вверх руке. Что всё это значит? – спрашивает она. Что ты тут делаешь? Смотри, чаша разбилась! Она наклоняется и собирает осколки, а я не знаю, за что хвататься, ведь мир вокруг меня не обрушился. Мне бы хотелось, чтобы это случилось здесь, на этом самом месте. Я чувствую только нескончаемый жгучий стыд. Напряжение и предвкушение приключения испарились, и я – обычная воровка, застигнутая на месте преступления. Хоть бы извинилась, упрекает женщина, уходя с осколками стеклянной чаши. Недотепа ты такая.