Детство - Тове Дитлевсен

В самом конце улицы Энгхавевай стоит Рут и хохочет до слез. Ну и жалкая же ты дура, выпаливает она. Она что-нибудь сказала? Почему ты оттуда не удрала? Эй, у тебя еще остался шоколад? Пойдем в парк и съедим. Ты серьезно хочешь его съесть? – спрашиваю я в недоумении. Я считаю, нам лучше выбросить его под дерево. Ты рехнулась? – удивляется Рут. Это же отличная шоколадка! Да, но, Рут, отвечаю я, мы больше этого никогда не будем делать, правда? Тогда моя маленькая подружка интересуется, уж не превратилась ли я в святую, и в парке лопает сладости прямо у меня на глазах. После этого наши налеты прекращаются. Рут не хочется действовать в одиночку. Теперь, когда мама отправляет меня в город, я всегда вваливаюсь в магазин с чрезмерным шумом. Если же продавщица мешкает и не выходит, я держусь подальше от прилавка, уставившись в потолок. А когда она появляется, щеки у меня всё равно заливаются краской, и я еле удерживаюсь от того, чтобы вывернуть перед ней карманы и доказать: они не набиты ворованным товаром. С этой историей моя вина перед Рут только крепнет, и я начинаю бояться потерять нашу драгоценную дружбу. Поэтому я веду себя еще смелее в других запрещенных играх, например стараюсь последней перебежать через рельсы перед поездом под виадуком на Энгхавевай. Иногда поток воздуха от локомотива опрокидывает меня, и я долго, задыхаясь, лежу на травянистом склоне. Наградой для меня звучат слова Рут: ну слава богу, а я-то думала, что ты копыта откинула.

За окном осень, сильный ветер треплет вывеску мясной лавки. Деревья на Энгхавевай растеряли почти все листья, устлав землю красно-коричневым и желтым ковром, напоминающим волосы моей мамы, когда в них играет солнце и неожиданно замечаешь, что они не совсем черные. Безработные мерзнут, но всё равно стоят, выпрямившись, с потухшими трубками в зубах и прячут руки глубоко в карманах. Фонари только что зажгли, и то здесь, то там между мчащимися мятежными тучами выглядывает луна. Я всегда считала, что между луной и улицей существует какое-то таинственное взаимопонимание, словно между двумя сестрами, выросшими вместе и способными общаться без всяких слов. Мы идем сквозь спускающиеся сумерки, Рут и я; скоро нам придется свернуть с улицы, поэтому мы одержимы мыслью: что-нибудь должно произойти, пока день не кончился. Стоит нам только дойти до Гасверксвай, где мы обычно поворачиваем обратно, как Рут говорит: давай сбегаем посмотреть на шлюх, некоторые уже наверняка вышли на работу. Шлюха – женщина, которая делает это за деньги, что для меня гораздо понятнее, чем заниматься этим бесплатно. Рут поведала мне обо всем, но само слово кажется мне таким безобразным, и в книге я нашла другое: ночная бабочка. Оно звучит приятнее и романтичнее. Рут всегда рассказывает мне о подобных вещах, от нее у взрослых нет секретов. Она рассказала мне и о Чесотке-Хансе с Рапунцель, и я недоумеваю, потому что Чесотка-Ханс кажется мне таким старым. К тому же у него же есть Лили-Красотка. Интересно, может ли мужчина любить двух женщин одновременно? Для меня мир взрослых остается полной загадкой. Истедгаде всегда представляется мне красавицей, что лежит на спине и волосы ее струятся к Энгхавепладс. Гасверксвай проводит границу между добропорядочными и порочными людьми, раздвинув ноги, по которым, словно веснушки, рассыпались гостеприимные отели и залитые светом шумные пивнушки, куда ночью отправится полиция – забрать своих возмутительно пьяных, задиристых жертв. Я знаю об этом от Эдвина, который на четыре года старше меня и может гулять до десяти вечера. Я с восхищением смотрю на него, когда он возвращается домой в голубой рубашке DUI, Движения юношеского спорта, и беседует о политике с отцом. В последнее время они крайне взбудоражены из-за Сакко и Ванцетти, чьи портреты смотрят с плакатов и газет. Их смуглые необычные лица кажутся такими красивыми, и мне жаль, что их казнят за то, чего они не делали. Но я не могу расстраиваться из-за них столь же сильно, как отец, который орет и стучит по столу, обсуждая это дело с дядей Питером. Дядя – социал-демократ, как отец и Эдвин, но при этом считает, что Сакко и Ванцетти не заслужили лучшей участи, ведь они анархисты. Мне не важно, кричит отец в бешенстве и колотит по столешнице ладонью. Судебная ошибка – это судебная ошибка, даже если она касается консерватора! Я знаю, что это самое ужасное, кем может стать человек. Недавно я спросила, могу ли я вступить в «Клуб Пинга»[6], ведь туда вошли уже все девочки в нашем классе, а отец, стиснув зубы, бросил на маму такой взгляд, словно я была жертвой ее пагубного влияния в политических вопросах, и произнес: вот видишь, матушка, теперь она будет реакционеркой. Кончится тем, что в нашем доме появится «Берлинске Тиденде»!

Рядом с вокзалом жизнь идет полным ходом. Пьяницы шатаются по округе, обнимая собутыльников за плечи и напевая, а из кафе «Чарльз» выкатывается толстяк, чья лысая голова несколько раз ударяется об асфальт, прежде чем он распластывается у нас под ногами. Двое полицейских подходят и настойчивыми пинками отгоняют его в сторону, отчего тот поднимается с жалобным воем. Они грубо ставят толстяка на ноги и оттесняют от двери, как только он пытается вернуться в логово зла. Когда полицейские спускаются по улице, Рут, сунув пальцы в рот, посылает им вслед длинный свист – талант, которому я так завидую. На Хельголаннсгаде собралась орава смеющихся шумящих детей, и, подойдя поближе, я замечаю, что посреди проезжей части стоит Чарльз-Кудряшка и отправляет в рот еще теплый лошадиный помет. При этом он напевает отчаянно непристойную песню, от которой толпа визжит и подбадривает его криками в надежде, что он позабавит их еще больше. Его глаза дико вращаются. Мне он кажется несчастным и пугающим, но из-за Рут я притворяюсь, что мне весело, потому что она надрывается со смеху вместе с остальными. Что касается шлюх, нам попадаются только несколько старых, толстых дам, их зады неистово раскачиваются на ходу – видимо, в тщетной попытке привлечь внимание публики, медленно проезжающей мимо. Это меня сильно разочаровывает – я считала, что все они выглядят как Кэтти, чьи вечерние дела в городе Рут мне тоже растолковала. На пути домой мы проходим по Ревальсгаде, где однажды была убита пожилая торговка сигарами, останавливаемся перед жутким домом на Маттеусгаде и пялимся на окно третьего этажа, где в прошлом году Красный Карл, работавший кочегаром вместе с моим отцом в мастерских Эрстед, убил маленькую девочку. По вечерам никто из нас не решался пройти в одиночку мимо этого дома. Дома под аркой Герда и Дровосек стоят в таком тесном объятии, что в темноте их фигуры не отличимы одна от другой. Я задерживаю дыхание, пока не дохожу до двора, потому что в арке всегда разит мочой и пивом. Что-то щемит в груди, пока я поднимаюсь по лестнице. Изнанка моего пола всё больше и больше заглатывает меня, и всё труднее скрывать это под ненаписанными, дрожащими словами, которые постоянно нашептывает сердце. Когда я прохожу мимо квартиры Герды, рядом бесшумно приоткрывается дверь и фру Пульсен жестом зовет меня внутрь. Как утверждает мама, фру Пульсен – «нищая аристократка», но я знаю, что нельзя быть одновременно и нищей, и аристократкой. У нее есть квартирант, которого мама насмешливо называет «красавцем герцогом», хотя он почтальон и обеспечивает фру Пульсен, как будто они женаты. Но детей у них нет. Я знаю от Рут, что они живут вместе как муж с женой. Я нерешительно отвечаю на приглашение и вхожу в гостиную – она точь-в-точь как наша, разве что здесь есть пианино, у которого изрядно недостает клавиш. Я устраиваюсь на самом краешке стула, а фру Пульсен сидит на диване, и в ее глазах цвета морской волны плещется любопытство. Скажи-ка мне, Тове, говорит она заискивающе, тебе известно, много ли мужчин приходит к фрекен Андерсен? В то же мгновение мой взгляд становится пустым и тупым, а нижняя челюсть слегка отвисает. Не-а, отвечаю я с притворным изумлением, я так не думаю. Но ведь вы с мамой часто там бываете, подумай хорошенько. Ты когда-нибудь замечала у нее каких-либо джентльменов? Может быть, по вечерам? Нет, вру я в страхе. Меня пугает эта женщина, которая так или иначе желает причинить Кэтти зло. Мне мама запретила навещать Кэтти, а сама ходит к ней, только когда отца нет поблизости. Фру Пульсен ничего не удается у меня выведать, и она отпускает меня не без прохлады. Через несколько дней по нашему дому ходят списки, из-за которых мои родители ссорятся, считая, что я уже сплю. Я подпишу, говорит отец, ради детей – так они хотя бы не будут видеть всякого свинства. Это всё старые суки, неистово твердит мама, завидуют ей, потому что она молодая, красивая и счастливая. Меня они тоже терпеть не могут. Прекрати сравнивать себя со шлюхой, сердито ворчит отец. Хотя у меня и нет постоянного места, тебе не приходится зарабатывать на жизнь самой – не забывай! Слышать это ужасно, кажется, что они ссорятся из-за чего-то совсем другого, для чего не находят слов. Вскоре наступает день, когда Кэтти и ее мать сидят на улице на своей плюшевой мебели, которую охраняет полицейский, прохаживаясь взад-вперед. Кэтти с презрением смотрит сквозь людей и держит в руках изысканный зонт, прячась от дождя. Она улыбается мне и говорит: прощай, Тове, пусть у тебя всё будет хорошо. Немного погодя они уезжают в грузовом фургоне, и я уже никогда их не увижу.