Поколение надежды - Дмитрий Ким

В первые десять лет жизни моей безусловной любви не хватило, чтобы помочь родителям справиться с неверным восприятием самих себя. И случилось то, что должно было случиться.

Я проснулся ночью от шума в коридоре. Отец поздно вернулся, маме это не понравилось, и она устроила скандал. Слово за слово началась потасовка. Отец, безусловно, был физически сильнее мамы. Накопленные взаимные обиды ждали своего момента для выхода, и вот он настал. Отец в ярости стал бить маму.

— Дима, помоги! Дима! — звала меня мама.

Страх, ужас, боль, чувство бессилия — всё смешалось внутри меня в этот момент.

Я не мог пошевелиться. Спрятавшись с головой под одеялом, я слушал мамины крики о помощи и, вцепившись зубами в подушку, беззвучно рыдал, ненавидя себя за трусость.

Через какое-то время крики в коридоре стихли. И я обессиленный уснул, обмочившись в ту ночь. Проснувшись рано утром, быстро оделся и побежал в сарай. Почистил стойло у коровы, накормил всю живность. Вернувшись в дом, застал маму на кухне. С красными от слёз глазами и кровоподтёком на лице она готовила завтрак.

— Дима, я тебя ночью звала. Почему ты не вышел?

— Звала? Я не слышал, мам. А что случилось? — произнёс я неестественным голосом. Чувствуя, как от этого вранья чёрная, мерзкая муть забурлила внутри меня.

— Да так, ничего, с отцом поругались. Видишь? — показывая мне своё лицо, сказала мама.

Я быстро переоделся и, не завтракая, чтобы не столкнуться с отцом, побежал в школу.

Всю дорогу к школе я проревел, пытаясь найти себе оправдание и облегчить боль, но облегчение не приходило. «Как я мог оказаться таким трусом?! Не защитил маму — самого близкого человека! Маму, которая всегда заботится обо мне, когда я болею, жалеет, когда мне плохо. Укрывает меня перед сном своими заботливыми руками. Встаёт между мной и отцом в моменты, когда он бывает особенно жесток. А когда помощь понадобилась ей, я струсил. Я ничтожество! Ненавижу себя! Мама, мамочка! Любимая, прости меня!» — рыдал я.

Весь день в школе я не находил себе покоя. Пытаясь отыскать хоть какую-то зацепку для своего оправдания, я рассказал об этой истории нескольким друзьям из неблагополучных семей. У каждого такого друга случались похожие истории — когда папа, обычно пьяный, пытался бить маму. И все мои друзья, такие же десятилетние пацаны, бросались на защиту своих матерей. Кто вцеплялся зубами, кто пытался бить кочергой, кто просто вставал между разъярённым отцом и матерью. И только один я трусливо дрожал и ревел под одеялом.

К концу дня я окончательно убедился в том, что я — конченый человек.

Это осознание раздавило меня. Яд презрения к самому себе стал медленно проникать в каждую клетку организма и разъедать огромную чёрную дыру внутри.

После той роковой ночи я вдруг стал придавать значение словам и моментам, на которые раньше не обращал внимания. Приходя в гости, на дни рождения к своим благополучным одноклассникам, я начал обращать внимание на то, как их хвалят родители. Стал задумываться, когда их хвалили учителя. Какое-то время пытался подражать этим всеобщим любимцам. Пытался говорить как они, копировал походку, почерк, смех, манеру говорить. Надеялся, что, если буду как они, меня тоже полюбят. Но из-за такого поведения стал лишь объектом насмешек.

Очередное «выродок» от отца или «не будет с тебя толку» от деда и бабушек как-то непривычно стали колоть внутри. И если раньше эти слова пролетали мимо ушей, то теперь они слой за слоем оседали где-то в глубинах сознания.

Сжималось сердце, когда мама в очередной раз ругала меня из-за жалоб учителей. Или когда отец выходил из себя, увидев очередное подтверждение моему несовершенству. Я стал ощущать, что своим существованием приношу близким людям боль и страдания.

Как-то раз к нам приехали важные гости из областного центра. Я помог маме накрыть на стол. Началось веселье. Громкие разговоры, смех, дым коромыслом. Отец никогда не курил в доме, но таким гостям можно было всё. Я в это время помогал маме на кухне. После очередной смены блюд разговор зашёл о детях. Гость с особой теплотой и гордостью рассказал о своих. Отец в ответ ничего не стал рассказывать. Лишь заметил: «Здорово. У тебя дети как дети, а у меня выродки какие-то!» И засмеялся. Гость почему-то смех не поддержал. Очевидно, отец так шутил, но от этих слов мне стало невыносимо больно.

Я всё сильнее ненавидел себя. Через какое-то время стал терять интерес ко всему, что меня окружало. Скатился в учёбе, стал забывать о домашних обязанностях. Посыпались двойки и скандалы из-за неубранных комнат или невымытой посуды. В школе перестал стоять за себя. Это быстро просекли окружающие. Сразу нашёлся одноклассник, а за ним и несколько ребят из старших классов, которые считали своим долгом меня унизить: пнуть, ударить, оскорбить, порвать мою школьную сумку или одежду. В ответ я лишь улыбался, пытаясь им подыгрывать, как будто мне тоже смешно. Лишь иногда плакал, когда было особенно больно. Дома отец, не понимая, что со мной происходит, становился всё более жестоким. Стал бить уже не просто ремнём, а пряжкой, затем в ход пошло всё, что попадало под руку, а потом и кулаки. За двойку, за невымытую кастрюлю, за нечищеный двор, за грязные полы — поводов было хоть отбавляй. В перерывах между избиениями я пытался ему во всём угодить, заискивал. Но это не помогало. Приносил очередную двойку и следом получал очередную порцию синяков. Так продолжалось до шестого класса. Пока в один из дней я не взбунтовался.

На киносеансе в школьном кинотеатре я сидел в первом ряду. Выскочил на пару минут в туалет. Когда пришёл, увидел, что на моём месте сидит Николай, тот самый одноклассник, который использовал любой повод, чтобы меня унизить. Он, как тогда выражались, «держал шишку» в классе, то есть был тем, кого все боялись. Я, неожиданно для себя, подошёл к нему и сказал: «Это моё место». Он сначала обалдел от моей наглости, но, придя в себя, ответил: «Было твоё — стало моё, пошёл вон отсюда!» и попытался пнуть меня. Я перехватил ногу и с силой выдернул парня с места. Не давая опомниться, навалился сверху и стал бить его по голове что было сил. Он закрылся руками, но это мало помогало. Все повскакивали с мест и, окружив нас, болели за Николая: «Коля, давай! Ты чё, Ким, офигел, что ли?!» Я бил его до тех пор, пока он не закричал: «Хватит! Всё, хватит!» Я пришёл в себя и остановился. В течение следующей недели, обратившись за помощью к десятикласснику, который очень уважал мою маму, я разобрался с двумя парнями из старших классов — с теми, кому нравилось пинать меня на переменах. В слезах они просили у меня прощения. И я их простил. Больше в школе никто никогда надо мной не издевался.

Дома было сложней. Во время очередной экзекуции я не закричал привычно: «Папа, не надо!» — а стиснув зубы, не моргая стал смотреть ему прямо в глаза. Это отца шокировало. «Что ты пялишься, скотина?! Что ты сопишь?! Ах ты урод!» — остервенело охаживал меня пряжкой отец. В тот раз я огрёб особенно сильно. Но не проронил ни звука.

Перед следующей экзекуцией я решил сменить тактику и просто не пришёл домой ночевать. С тех пор и до четырнадцати лет я регулярно уходил из дома. Летом спал в подвале недостроенной пятиэтажки или на чердаке нашего дома. Зимой — в переговорном пункте, где было тепло и добрые телефонистки меня не выгоняли. Мама вылавливала меня в школе и просила вернуться домой, чтобы я перестал позорить семью. Я ставил условие: отец должен перестать меня бить. Он давал обещание, я возвращался, но потом он не выдерживал, и я уходил снова.