Через Атлантику на эскалаторе - Елена Мищенко

– Небось в рисовальный класс, малевать не терпится. Антигноя, небось.

Маркелыча когда-то засунули в инвентаризационную комиссию как представителя хозчасти. На него сильное впечатление произвели гипсы в рисовальном классе – особенно Антиной. Впоследствии он комментировал:

– Представьте себе, все мужики голые, а один даже со снятой кожей. А головы у них есть красивые. Особенно Антигной – инвентарный номер 1423.

С тех пор он не упускал случая блеснуть своей эрудицией. Сейчас Маркелыч явно скучал.

– А зачем доски? Сдавать, небось? Только и знаете носить туда-сюда. Сидели бы себе в институте и вкалывали. А что у тебя за книга?

– Диккенс.

– Не знаю такого романа. А сколько она стоит?

Я взглянул на обложку.

– Одиннадцать рублей.

– Я тебе вот что скажу. Если это про войну, то она таких денег не стоит, а если про любовь, то это сплошной обман зрения. Вот, например, у меня Арбузов книгу оставил – 17 рублей, а я глянул – одни разговоры.

Я понял, что литературный диспут может затянуться и поспешил ретироваться. Арбузов – проректор по хозчасти – был для него непререкаемым авторитетом, а для нас, студентов, его мощная фигура – хорошим объектом для карикатур. Говорили, что когда он встречался с Юровским – корифеем конструкторов, имеющим аналогичную комплекцию, то для рукопожатия они заходили боком друг к другу, так как напрямую руки не дотягивались.

Я поднялся на второй этаж, оставил доски на кафедре конструкций и пошел по коридору. Это место студенты не очень любили. Здесь чувствовалась власть Дубины и в прямом, и в переносном смысле. Тут располагалась кафедра марксизма-ленинизма и кабинет ее бессменного руководителя – доцента Дубины. С ним у всех архитекторов были постоянные конфликты. Во всех юмористических газетах он выискивал крамолу и требовал эти газеты снимать. Последняя стенгазета прошлого семестра была посвящена бурному комсомольскому собранию по вопросам излишеств в архитектуре. Газета имела 10 метров длины, и в основу ее была положена «Вакханалия» Рубенса, которая по теме и по накалу соответствовала событию. Сначала преподаватели посмеивались, но когда славный доцент Дубина увидел себя в виде козлорогого сатира да еще с нимфой (ассистенткой кафедры), судьба газеты была решена.

У меня с ним возник конфликт еще на втором курсе, когда он после всех моих, трудом и потом заработанных, пятерок по другим предметам, влепил мне тройку по марксизму. Когда я пришел к нему пересдавать, он отнесся ко мне весьма скептически.

– Марксизм – это не тот предмет, который можно выучить за две недели. Это тебе не сопромат.

Он сидел с кислой физиономией и слушал мои ответы. И только, когда я сказал, что первые произведения Сталин опубликовал в газетах «Ахали Цховребо» и «Дро», он страшно удивился:

– Ты что, грузинский знаешь? Ведь ты же еврей.

– Да, я не грузин, но эти слова я выучил специально, из любви к товарищу Сталину, – ответил я, не моргнув глазом.

Сработало. Он переглянулся со вторым экзаменатором и тихо исправил отметку.

Я прошел по коридору и заглянул в крайнюю аудиторию. Там сидели два студента, очевидно, третьекурсники, так как между ними лежал конспект по статике сооружений. Они сидели по обе стороны стола и лихорадочно переписывали формулы с конспекта на шпаргалки. Я подошел поближе.

– Чего такое рвение? С Платоновной не смогли договориться?

– Берем измором. На третий заход уже идем.

– Вот тут вы неправы. Алла Платоновна Бажан дама строгая, но не жестокая, как некоторые марксисты. Вы бы ей стихи ее брательника почитали, она бы и смягчилась.

– Ты насоветуешь. Тут ни одной эпюры не запомнить, а ты еще стихи. Ну тебя!

– Не груби старшим. А, кстати, ты почему переписываешь вверх ногами?

– А мне все равно. Я эти формулы рисую как орнамент.

– В тебе погибает большой художник-декоратор. Кстати, ты, говорят, здорово красишь. Мне нужен будет «китаец» через месяца два.

– За так или за коньяк?

– Конечно за так, но второе, естественно, само собой. Уважай традиции, тогда и тебе не дадут погибнуть в трудную минуту.

По традиции старшекурсники помогали дипломникам делать проекты. Этих добровольных помощников называли в Киеве «китайцами», в других городах по-другому: «негры», «рабы» и т. д. «Китайцы» частенько знали проект лучше, чем дипломник, и на защите подсказывали. Небезызвестен случай, когда нерадивый дипломник, защищая проект аэровокзала, на вопрос члена комиссии, что это за помещение на плане подвала, обозначенное «кл.», задумавшись, ответил: «А это клозет. Я, знаете ли, специально так написал. Уборная – грубо, а туалет как-то не по-русски». «Ну, а рядом, что это за «кл.»? «А это дамский клозет». «А на правой части плана, посмотрите, там 8 таких клозетов». «Ну, знаете, все-таки аэропорт – много посетителей». «А внизу?» И тут его «китаец» не выдержал и сказал громким шепотом: «Кладовые, дубина!» Завкафедрой марксизма-ленинизма Дубина нервно передернулся и мрачно посмотрел в зал.

Покинув трудолюбивых страдальцев, я поднялся на третий этаж. Тут я заглянул на кафедру рисунка, где жил легендарный Антиной, любимец Маркелыча. Там-таки рисовали, и именно Антиноя, Маркелыч как в воду глядел. Я вспомнил, что в этом году перебрали при приеме первокурсников, хотя количество мест увеличили до 50, но и блатных тоже, как известно, немало. Всех принятых предупредили, что тех, кто хуже будет рисовать, отчислят. А так как Репиных и Серовых среди них было негусто, приходилось коротать каникулы за мольбертами. Я подошел к одному из первокурсников и произнес елейным голосом.

– Молодой человек, встаньте из-за мольберта, давайте отойдем на пару шагов и посмотрим на ваш рисунок. Давайте взглянем на него с точки зрения теории пластичности и выявления, так сказать, основных форм и пропорций. Это нам необходимо для правильного отражения рисуемого объекта. Я надеюсь, что вы не станете утверждать, что сама схема построения классической головы…

Студенты заулыбались. Этот номер я проводил неоднократно, и все узнавали в этих высказываниях заведующего кафедрой Юрия Михайловича Петрова, который, очевидно, в силу своей деликатности (злые языки находили другие причины), никогда не садился за мольберт, как другие преподаватели, но зато мог излагать теории часами.

Под жидкие хлопки я покинул рисовальный класс и двинулся к актовому залу.

Там работали столяры и плотники. Оттуда слышался стук молотков, отдельные слова и сложные построения неформальной лексики. Зал имел три прохода – один посредине и два сбоку у окон. Вместо боковых проходов там сооружали загородки для дипломников. Диплом-никам-архитекторам всегда не хватало места, и для них создавали фанерные пеналы, как в общежитии имени монаха Бертольда Шварца. Это обычно вызывало бурю эмоций у пожарного инспектора, но после длительных интимных бесед с товарищем Арбузовым, он успокаивался.