Самоубийство исключается. Смерть в аренду - Сирил Хейр

– Глупые щенки. Ничуть не удивлюсь, если они сломают себе шеи.

После такого исполненного доброжелательства заявления Джордж снова погрузился в молчание, и супруги не обменялись больше ни единым словом по поводу похорон до самого Лондона. Джордж принялся обдумывать меры, которые необходимо предпринять, чтобы, по его выражению, «пронырам-газетчикам» не удалось пронюхать об истинной причине смерти Леонарда. Но то обстоятельство, что любой сторонний наблюдатель, обладающий аналитическими способностями, может с легкостью связать эксцентричное поведение Леонарда и его неожиданную смерть в «Пендлбери-Олд-Холле», он почему-то упустил из виду.

Когда машина уже приближалась к Хэмпстеду, его посетила-таки важная мысль.

– Как ты думаешь, – обратился он к жене, – Леонард что-нибудь оставил Элинор? Хотя бы небольшой доход?

– Не знаю, Джордж, честно.

– Мне вдруг пришло в голову, что по завещанию Артура ей вряд ли что-то достанется, и это может основательно ее подкосить. Ты уверена, что она не заговаривала с тобой на эту тему?

– Абсолютно. Элинор ни о чем таком меня не расспрашивала.

– Гм! – пробурчал супруг, задаваясь не слишком приятным для себя вопросом: не попросит ли вдова о поддержке его, Джорджа Дикинсона? И не о моральной, а материальной. Если так, то, возможно, и впрямь нет смысла оставаться у нее на обед…

У Элинор собралась настоящая семейная ассамблея. Джордж, которого терзали опасения относительно того, что вдова может попросить у него денег, старался как можно реже попадаться ей на глаза, предоставив Люси право говорить все приличествующие случаю слова и вообще поддерживать разговор. В небольшой гостиной сгрудились почти все пребывавшие в добром здравии члены семейства Дикинсон, включая каких-то малознакомых кузин и кузенов, не сумевших или не захотевших прибыть на похороны. В этой связи напрашивался вопрос: зачем они вообще сюда приехали, но упомянутые молодые люди, казалось, и сами не знали этого и бродили по комнате как неприкаянные. Особняком держался также Мартин Джонсон, жених Анны, который, похоже, почти никого здесь не знал и в отсутствие невесты чувствовал себя чужим, о чем свидетельствовала его унылая физиономия. Мартин и Анна обручились чуть ли не тайно, объявления об обручении не давали, и в этой связи малознакомые кузены и кузины обладали, на их взгляд, бóльшим правом находиться в этом доме, чем он. Зато священник Эдвард, брат Элинор, напротив, вел себя среди всех этих людей вполне уверенно, часто улыбался и вообще держался как рыба в воде. Возможно, этому способствовал его жизненный девиз, который гласил: «Старайся видеть во всем только хорошее». Так что его широкое улыбчивое лицо, блестевшее от елейности – если только это подходящее слово для обозначения потоотделения у клириков, – можно было, казалось, узреть в нескольких местах одновременно. Похоже, ему все здесь нравилось, за исключением того, что рядом не было супруги, по поводу отсутствия которой он не раз выражал сожаление. Но тут ничего нельзя поделать, поскольку супруга Эдварда, страдавшая от приступа астмы, осталась дома и лежала в постели. Кстати, никто, кроме священника, не выразил сожаления в связи с ее болезнью и отсутствием. Тетушка Элизабет в свободное от болезней и благотворительности время любила погонять своих племянников и племянниц, так что прилипшее к ней прозвище Страх Божий считалось вполне заслуженным.

Пока гости перекидывались словами или прогуливались по гостиной, миссис Дикинсон восседала в кресле в центре помещения, являя собой образ неутешной вдовы в полном смысле слова. Джордж с интересом посмотрел на нее и подумал, что, когда он отправится к праотцам, Люси, вероятно, будет выглядеть точно так же. В конце концов, она моложе его, да и ее жизнь можно назвать куда более спокойной. Интересно только, какие чувства она будет испытывать в подобной ситуации? Отогнав эту мысль, Джордж снова сосредоточился на Элинор. Ему вдруг захотелось узнать, как она в глубине души относится ко всему происходящему. Ведь быть женой Леонарда на протяжении многих лет – это не шутка. Вот Люси в сходном положении почти наверняка решила бы, что… «Вот дьявольщина! Что я все о Люси да о Люси? Я ведь думаю, кажется, об Элинор, не так ли?» По какой-то непонятной причине Джордж испытывал почти полную уверенность в том, что вдовство не тяготит Элинор, хотя в подобном положении ей бывать еще не приходилось. Но при этом она была вдовой, как говорится, до кончиков ногтей: печальной, спокойной, но с затаенной скорбью в глазах и трогательно беспомощной.

В гостиной стали передавать из рук в руки бокалы с шерри и тарелки с крохотными безвкусными бутербродами. Общая беседа начала постепенно оживляться. В углу даже послышались звуки, подозрительно напоминавшие приглушенный смех. Джордж подумал, что там собрались наиболее безответственные кузины, кузены и племянники. В целом, однако, обстановка оставалась вполне пристойной, а разговоры по-прежнему велись на пониженных тонах. Так что когда за окном послышался рокот мотора подъезжающего такси, его услышали все, кто находился в комнате.

– Интересно, кто это к нам пожаловал? – произнес Эдвард, находившийся ближе всех к открытому окну, и с нескрываемым любопытством высунул голову наружу. – Надеюсь, не очередной дурной вестник… Боже мой, так это же дети!

Минутой позже Анна и Стефан Дикинсон вошли в комнату. Первым делом Джордж подумал, что они резко выделяются из собравшейся в гостиной толпы. Прямо как белые вороны. Даже если не обращать внимания на ледорубы и висевшие за плечами рюкзаки, которые, разумеется, сейчас же будут сняты и спрятаны в шкаф, молодые люди все равно выглядели так, словно оказались не на Плейн-стрит в Хэмпстеде, а у какого-нибудь ледника в Альпийских горах. Их огромные, подбитые гвоздями альпинистские башмаки неуклюже стучали по паркету, а когда Анна наклонилась, чтобы поцеловать мать, все заметили, что на ее клетчатых бриджах сзади были нашиты большие заплатки из сверхпрочного материала вроде «чертовой кожи», которую не смогли бы располосовать даже острые обломки скал. Из угла, где стояли племянники и кузены, снова донеслись звуки, похожие на хихиканье.

«Дети», как, несмотря на их протесты, продолжал называть молодых людей Эдвард, представляли собой молодого мужчину и девушку, давно уже достигших совершеннолетия. Стефану исполнилось двадцать шесть, а Анне – двадцать четыре. Брат и сестра обладали высоким ростом и стройными фигурами, но на этом их сходство заканчивалось. У Стефана были светло-каштановые волосы и обычно бледное лицо. Под воздействием лучей яркого альпийского солнца его кожа приобрела сочный багровый цвет, а длинный нос облупился. Анне в этом смысле повезло больше, вернее, она оказалась предусмотрительнее брата и использовала защитный крем, в результате чего ее лицо приобрело благородный оттенок красного дерева, находившийся в полной гармонии с ее черными волосами и карими глазами. Она вообще была очень привлекательной девушкой – именно привлекательной, а не хорошенькой, так как обладала правильными твердыми чертами лица, угловатым подбородком, свидетельствовавшим о сильном характере, и слегка вздернутым, типично женским носом. Сторонний наблюдатель мог бы сказать, что ей следовало бы поменяться нижней челюстью с братом, лицо которого при умном открытом взгляде было малость подпорчено маленьким округлым подбородком, который в приложении к мужчине обычно именуют безвольным. При всем том Стефан казался парнем общительным, хорошо адаптирующимся в любой обстановке и умеющим очаровывать собеседника. Анна, напротив, производила впечатление человека молчаливого, сдержанного и даже нелюдимого. Поэтому то обстоятельство, что речь перед собравшейся публикой предстояло держать Стефану, следовало рассматривать как наиболее подходящее для данного случая.