Красное бикини и черные чулки - Елена Яковлева

Хотя в Жанкиных стенаниях, возможно, и был какой-никакой резон. Потому что если следовать непрошибаемой логике господина Кошмарова, то вчерашний идиотский треп Порфирия имеет самое непосредственное отношение к убийству Ольги Пахомовой. И что же из этого вытекает? А то, что мы с Жанкой разбудили в этом любителе круглых девичьих коленок доселе преспокойно дремавшего маньяка! А без нас он, может, так никогда бы и не проснулся.

Да уж, веселенькая у меня теория получилась, не находите? Вернее, у нас со следователем Кошмаровым.

* * *

Дома меня ждал сюрприз. Причем малоприятный. На кухне сидел небезызвестный вам Пронин и, водрузив ноги на табурет, нагло хлебал мое пиво с моими же креветками.

— Какого черта ты опять притащился? — тепло поприветствовала я его, заранее зная, что услышу в ответ. За галстуком. Или за брючным ремнем. Или еще за чем-нибудь. Как говорится, возможны варианты.

Уже полгода, как я выставила этого приживала, а он то и дело наведывается ко мне и каждый раз под благовидным предлогом. То за какой-нибудь особо ценной записной книжкой, которую он невесть где посеял еще до нашего знакомства, то за дорогими его сердцу детскими фотографиями, а то и вовсе — за лыжными палками. Кстати, последние почему-то срочно понадобились ему еще в августе, и я полдня убила на то, чтобы выкопать их из многолетних наслоений скопившегося в гараже хлама.

— Видел вчера твою передачку — класс! — Пронину с чего-то вздумалось оригинальничать. — Только не понял, кто там за перегородкой-то был. Что за тень такая! Уж не Жанна ли Аркадьевна, часом? Вы же с ней неразлучные, как шерочка с машерочкой. Кстати, я всегда подозревал, что ваши отношения балансируют на грани. И вот вам, пожалуйста, подтверждение. Жанка раскололась, не выдержала. Хочу, говорит, Мариночка, любить тебя в ореховом гробу! — Пронин радостно ощерился, весьма довольный своим сомнительным остроумием.

— Очень смешно! — разозлилась я и прикрикнула: — Убери свои поганые ноги.

— Почему поганые? — притворно обиделся Пронин, но ноги с табурета все-таки убрал. И тут же как ни в чем не бывало спросил: — Пива хочешь?

Вот нахалюга, угощает меня моим же пивом!

— Слушай, Пронин, — я засунула обратно в холодильник еще не начатую бутылку, — давай договоримся: сегодня ты забираешь все свои манатки, если, конечно, таковые еще найдутся, и отбываешь в новую жизнь, полный светлых воспоминаний.

— А если я хочу прихватить в эту, как ты говоришь, новую жизнь тень твоей улыбки? — Пронин фальшиво замурлыкал незабвенный мотивчик.

Страшно подумать, что с этим паяцем я, выражаясь высоким штилем, делила не только кров, но и ложе.

Впрочем, о тех, что были до него, тоже ничего хорошего не скажешь. Всегда одно и то же. Еще и бокалы после романтического ужина при свечах не вымыты, а по углам уже грязные носки валяются. Хотя послушать противоположную сторону, так это я — исчадие ада. Характер сквалыжный, язык — змеиное жало, и так далее и тому подобное.

Пронин вылил в стакан остатки пива из бутылки, которую успел откупорить до моего прихода, — хватило на два пальца — и поморщился:

— Вот жадина!

Ага, а вот вам еще один штришок к моему портрету.

— Пронин, тебе пора, — напомнила я.

— Гонишь, значит, — обреченно вздохнул этот комедиант, — а на улице, между прочим, мороз.

Мне надоело собачиться с ним:

— Ладно, я иду в ванную. Бери, что хочешь, но чтобы к моему возвращению тобой здесь и не пахло.

— Яволь, — бодро отрапортовал Пронин. Однако, когда я, распаренная, вывалилась из ванной, он все еще торчал на кухне, хлестал пиво прямо из бутылки и щелкал телевизионным пультом, перескакивая с программы на программу. Ну не козел?!

— Ты еще здесь?! — разъярилась я.

А Пронин вдруг открыл рот и уставился в ящик:

— О! Пахомиха! Чего это она в черной рамке? Ну-ка, ну-ка, послушаем. — Он сделал звук погромче.

— …Ольга Пахомова, — полилось с экрана, — проработала в нашей телекомпании четыре года. Все это время она вела программу «Буква закона», а этой ночью сама стала жертвой преступления…

— Чего-чего? — Пронин обернул ко мне обалделую физиономию. — Она что, правда того?

— Ну сегодня же не первое апреля! — Я полезла в стенной шкаф за коньяком.

— Ничего себе дела творятся! — присвистнул Пронин.

Я поставила на стол одну рюмку, потом — после короткого раздумья — вторую:

— Давай помянем, что ли…

Мы молча выпили. Пронина известие о смерти моей давней конкурентки неожиданно пробрало:

— Надо же… Черт-те что! Такая молодая баба! Симпатичная…

Я закурила и выключила звук. На экране осталась только фотография, с которой убиенная Пахомиха хитро и неискренне улыбалась, потому что по-другому просто не умела. И в жирно подведенных глазах ее застыла издевка. Я даже вздрогнула, потому что на ум мне пришла умопомрачительная мысль: а вдруг она сама все это подстроила? Ведь интриги — ее специализация. И на вопрос зачем, ответ сам собой напрашивается: специально, чтобы насолить мне. Но я эту мысль тут же поганой метлой и вымела. Это ж какую изощренную фантазию надо иметь, чтобы умереть назло кому-то!

— Ну пусть земля ей будет пухом! — Пронин по-свойски облапал короткопалой пятерней бутылку коньяка.

— Все, хватит. Свободен! — Я спровадила рюмки в мойку.

— Ну вот, как всегда, — разочарованно протянул Пронин и как-то странно заморгал. — Слушай, Маринка, а это случайно не вы?..

— Чего мы?

— Ну не вы с Жанкой ее укокошили?

— Чего ты плетешь, скотина? — Я схватила кухонное полотенце и хлестнула им по наглой пронинской физиономии.

— А чего. — Эта рожа даже не покраснела. — Вы же на нее всегда зуб имели. Все она вам дорогу перебегала… Профурой всегда называли. Разве нет? И потом ты мне сама рассказывала, как вы с ней мужика не поделили…

— Слушай, пошел отсюда! — заорала я. — Иначе я тебя точно укокошу!

— Вот потому-то я с тобой и не ужился! — Он наконец отклеил свою задницу от табурета. — Чувство юмора у тебя на нуле!

— Вали! Вали! — Я пинками проводила его в прихожую и даже не позволила шнурки на ботинках завязать.

— Да я же самое главное забыл! Зачем пришел! — завопил он в самый последний момент, уже с лестничной площадки, и попытался просунуть ногу в щель между дверью и косяком. — Пальто! Ты хоть пальто отдай! Как я пойду, там же холодно!

— Лови! — Я выбросила его пыльный лапсердак на лестницу, а перед этим тщательно обшарила карманы и конфисковала в свою пользу ключи от собственной квартиры.

А утром в фойе Дома радио меня встречали все та же прожженная улыбочка и все тот же издевательский прищур, снабженные пространным некрологом. Пахомиха надменно смотрела на меня со стены, а рядом, у приспособленной под цветочки урны для голосования, горестно вздыхала грудастая Нонна: